Я молчал, но было видно, что ошеломлен, и тогда, чтобы поразить меня совершенно, из микроскопической спаленки в мало чем отличающуюся от нее по размерам «столовую» был вынесен «Синий петух». Это был тот единственный и лучший холст Михаила Ларионова, который Жегин, отправляя картины в эмиграцию, с разрешения художника оставил себе. Остальные переданные им в Париж полотна висят сейчас в Центре Помпиду, Третьяковке, Русском музее. Петух был написан на заборе и сопровождался матерной надписью. Даже «Весну» Ларионова из музея Помпиду я бы отдал за этого петуха. Пожалуй, ничего из русской живописи нельзя было рядом с ним повесить. Петух через пару лет был обменен Володе Морозу, а от него попал к корреспонденту «Гардиан» Стивенсу. Он, вероятно, цел, но никогда не выставляется.

Впрочем, вокруг меня висело три Пироса (четвертый был в спальне). Пиросом они называли Пиросманишвили. Это был «Натюрморт с сахарной головой» – сравнимый с величайшими шедеврами Сезанна, а может быть, и превосходивший их по своей лаконичной ясности и силе. Был он в обшарпанной копеечной раме, в углу торчало ржавое железо, и все же висевший напротив шедевр Якоба Рейсдаля (сейчас он в экспозиции Эрмитажа) и находящийся рядом бык Паулюса Поттера явно терялись рядом с ним.

Вскоре выяснилось, что и громадный выщербленный дубовый стол с двуглавым орлом посредине, на котором мне показывают рисунки Чекрыгина и на котором стояла масса каких-то вещей – серебряные братины, французские тарелки с воздушными шарами, серебряный индийский слон и громадный немецкий корабль XVI века, – так вот этот стол (такой громадный, каких почти не бывает) не просто петровского времени, но и сделан собственноручно Петром Великим и подарен Меньшикову. Оказалось, что этот стол – из потайной комнаты в Меньшиковой башне. Тайник был обнаружен во время ее ремонта перед революцией, там светлейший князь успел спрятать перед ссылкой все самые ценные для него вещи. К столу было еще и дарственное письмо Петра, но в сороковые годы с письмами Петра была связана какая-то странная и страшная примета: все их владельцы (за один год человек пять) погибли в результате довольно загадочных историй. И письмо Петра Поповы решили не брать. Впрочем, у меня есть одно его письмо. И я пока жив.

Вокруг было еще десятка два картин, сотни вещей, миниатюр, скульптур, все это производило в микроскопических комнатках грязной коммунальной квартиры впечатление и странное, и чарующее. Лучше и интереснее всего были хозяева – с их абсолютной простотой, легкой иронией в оценках и людей, и вещей, и событий. С ними было в этот первый же вечер и во все последующие двенадцать лет так легко, как мне не было ни с кем в моей очень разнообразной жизни.

Я был приглашен приходить еще. И, конечно, пришел. И раз, и два, и сотни раз. Мне показывали все новые и новые шедевры: двести японских гравюр – Утамаро, Хокусай, Эйсан – существенная часть громадной коллекции Сергея Прокофьева, которую после смерти отца распродал сын. Офорты Рембрандта и рисунок Дюрера, миниатюры Гварди и Даффингера, персидские фаянсы и испанское стекло. Сотни русских крестов, начиная с X века, и полный комплект коронационных серебряных жетонов. Конца этим сокровищам не было.

Такого типа коллекций, как у Поповых, я думаю, в России больше не будет, их уже давно нет нигде в мире. Подобными, из хорошо известных мне и крупных (с различными вариациями), были коллекции Шустера, Сановича, Вишневского, Маньковских, известного киевского врача Троадия Крыжановского. Конечно, все они по-разному расставляли приоритеты, и симпатии составителей были различными, но общей была широта охвата. И внутренняя идея, побуждающая к коллекционированию – идея спасения всего, что можно, в варварском мире. Подобные, пусть меньшие по масштабу, коллекции были в Вильнюсе и Тбилиси, в Харькове и Одессе. Коллекционеров как спасителей не только церковного, но шире – всего духовного и культурного наследия России благословил патриарх Тихон. Не только три четверти из уцелевшего русского авангарда, не только значительная часть древнейших русских икон, но даже народная светская и церковная утварь (к примеру, в коллекциях Евгения Платоновича Иванова, Феликса и Льва Вишневских и многих других) – все спасено коллекционерами, собирателями.

Это в основе своей стародворянская традиция. В России в несопоставимо больших размерах коллекции собирали Петр I, Юсуповы, Строгановы, Голицыны. Ими двигал интерес к человеческой культуре во всем ее разнообразии. В советское время собирать становилось только сложнее, а необходимость уберечь русскую культуру от забвения или уничтожения – все обязательней и неотложней.

В подобных, пусть небольших, но собранных в старинной традиции коллекциях скрыто удивительное очарование, оправданное ожидание уникальной и неожиданной (она может быть в любой области) находки, необычайная любовь к тщательно отобранным и таким разнохарактерным вещам.

Для некоторых собирателей коллекции были одним из способов выживания. Выживания в прямом материальном смысле – продажа коллекционных вещей все же могла обеспечить некоторый достаток, и во внутреннем – эстетика произведений прикладного искусства или живописи позволяла укрыться от вульгарности соцреалистических канонов и душного быта. Для некоторых других, если они и впрямь любили и чувствовали искусство, коллекции становились инструментом самовоспитания. Пример – Игорь Григорьевич Санович. Из партийной семьи (отец – руководитель большевиков в Одессе, один из отчимов – Демьян Бедный), из гэбэшного «Института востоковедения» при университете он пришел (в процессе коллекционирования, которому посвятил всю свою жизнь) к категорическому почти к озлобленному отрицанию всего, что было связано с советской властью. И это далеко не единственный, хотя и наиболее характерный случай.

У Макса Вебера эстетизм, впечатленность искусством не может быть значимым социальным действием. Избегая логических выводов и рациональных мотиваций, как полагает ученый-социолог, эстетическое поведение игнорирует реальность. Но эстетизм, в его строгой форме (сохранить и защитить человеческую культуру), может быть и нравственным выбором. Это уже не уход от реальности, а позиция в ней.

Со временем у нас начались какие-то коллекционные обмены, взаимные продажи – для меня довольно значительные (Боровиковский, Аргунов, Бромирский), для Поповых – вполне ничтожные. Я пока еще не понимал, что все это для них не имеет почти никакого значения. Казалось бы, само неравенство интересов должно было ухудшить, сделать более редкими наши встречи, но этого почему-то не происходило. Примерно через год я привел в гости к Поповым Тамару, и она была принята как своя, а в декабре они были у нас на свадьбе.

Как раз после этого одно из многочисленных для всех нас