сказал швейцару, что у него есть важное письмо для посла[242]. Гриншпан был одет в элегантный костюм и стильный плащ. Он поднялся примерно в половине десятого и направился в кабинет дипломата Эрнста фон Рата[243].

Их разговор продлился с полминуты, и за это время Гриншпан успел сказать Рату, что тот — «грязный бош», выхватить пистолет и выпустить пять пуль. Рат получил две пули в живот и рухнул на пол. Гриншпан без сопротивления сдался работником посольства. «Скорая помощь» доставила Рата в больницу, где ему сделали экстренную операцию.

Во время допроса в парижской полиции Гриншпан со слезами на глазах сделал заявление, которое однозначно объясняло его мотивы. «Я не собака, — сказал он. — У меня есть право жить. У еврейского народа есть право существовать на этой земле. Но куда бы я ни пошел, за мной всегда охотились как за зверем»[244].

Биография Гриншпана типична. Он родился в Ганновере. В 1936 году, когда антисемитский крестовый поход Гитлера против евреев стал набирать обороты, родители отправили его к дядюшке в Париж. Рабочей визы у него не было, поэтому в августе 1937 году французские власти приказали ему покинуть страну. Гриншпан ушел в подполье. Всего неделей ранее его родители и младший брат оказались среди двенадцати тысяч немецких евреев, которых собрали возле польской границы[245]. Последние метры до границы эсэсовцы гнали их кнутами, словно скот. Зиндель Гриншпан остался практически без ничего — в его кармане позвякивали мелкие монетки[246]. Из лагеря беженцев он так и написал своему сыну: «Я нищий».

Девятого ноября Эрнст Рат умер от ран. Это событие совпало с пятнадцатой годовщиной пивного путча — священного для нацистов дня. Когда новости достигли Германии, началась вакханалия — правительство настаивало на том, что все произошло спонтанно. Около полуночи штурмовики СА, молодчики из гитлерюгенда и разъяренные нацисты бросились громить, грабить и сжигать еврейские дома, синагоги и магазины. Безумие длилось около четырнадцати часов. Сотни улиц в Германии, Австрии и Судетской области были усыпаны осколками стекла, обломками мебели и головешками[247].

«Браво! Браво! — записал в дневнике Йозеф Геббельс. — Синагоги горят, как старые хижины»[248]. Он записал, что Гитлер в полной мере воспользовался начавшимся хаосом: «Он приказал, чтобы 20–30 тысяч евреев немедленно арестовали».

В этот момент Дитрих Бонхёффер был в своей семинарии на Балтийском побережье. Один из домов, где жили студенты, находился в деревне Кеслин. Синагогу здесь подожгли, и штурмовики не подпускали к зданию тех, кто пытался потушить пожар. Синагога сгорела дотла. На следующий день Бонхёффер обсуждал случившееся с семинаристами. Некоторые студенты полагали, что это Божье дело, связанное с «проклятием» евреев за их участие в распятии Христа. Бонхёффер с ними не согласился. Это проявление бессмысленной ненависти и чудовищного национал-социализма Гитлера. Каждый разумный немец должен пытаться это остановить. «Если сегодня горят синагоги, завтра запылают церкви»[249].

Трагическая ночь не должна быть забыта, и Бонхёффер поставил дату 09.11.38 на полях своей Библии, рядом со стихом 73 из книги Псалмов. Он подчеркнул слова: «…предали огню святилище Твое; совсем осквернили жилище имени Твоего; сказали в сердце своем: „разорим их совсем“, — и сожгли все места собраний Божиих на земле. Знамений наших мы не видим, нет уже пророка, и нет с нами, кто знал бы, доколе это будет»[250].

Даже по меркам нацистов, эта вспышка насилия дошла до новых высот жестокости. Когда все закончилось, 267 синагог и 7,5 тысячи магазинов, принадлежавших евреям, были уничтожены; погибло не менее 90 человек. По желанию Гитлера свыше 26 тысяч евреев (преимущественно мужчин) арестовали и отправили в концлагеря. Правительство не высказало ни сожалений, ни раскаяния. Все шло своим чередом. Двенадцатого ноября в Министерстве авиации Геринг провел совещание высших чинов нацистской партии. Обсуждались меры по ускорению «ликвидации» немецких евреев[251]. Весь ущерб еврейским домам и магазинам, причиненный 9–10 ноября, планировалось ликвидировать за счет владельцев. Все страховые платежи выплачивались государству. Кроме того, немецкие евреи должны были выплатить миллиард рейхсмарок штрафа. С 1 января 1939 года евреи более не могли владеть и управлять магазинами или компаниями заказов по почте. Почти сразу же им запретили посещать кинотеатры, театры, концерты, танцы и музеи.

Жестокость была настолько немыслима, что на следующий день газета The New York Times сообщала о том, что «группы евреев, пытающихся покинуть Рейх», оказались на границе с Нидерландами. Многие на коленях молили пограничников пропустить их. Впустить евреев в страну отказались. Голландское правительство не хотело навлечь на себя гнев Гитлера[252]. Хороший пограничный контроль способствует добрососедству.

Наблюдая, как медленно закипает Германия, Раймонд Гейст в начале декабря написал еще одну служебную записку своему начальнику и другу Джорджу Мессерсмиту. Это стало для него чем-то вроде психотерапии на расстоянии. «Давление здесь непрерывно нарастает, и мы постоянно находимся в состоянии кризиса, — писал он, — но пока справляемся собственными силами»[253].

Президент Франклин Рузвельт вызвал посла Уилсона в Вашингтон — это был протест США против ноябрьского насилия. Гейст боялся того, как разрыв дипломатических отношений повлияет на Гитлера. Он может усилить преследование евреев и «сталью и огнем перенести свою ненависть на тела жертв… Евреи в Германии обречены на смерть, и приговоры им медленно исполняются… Медленно, но слишком быстро, чтобы мир успел спасти их».

Через неделю Гейст снова написал Мессерсмиту. Он говорил о своих эмоциональных страданиях и добавлял, что надеется немного отдохнуть в праздники — «дать нервам немного успокоиться». Консул в Берлине был подобен врачу в бедной стране, который видит бесчисленное множество пациентов, но не располагает никакими средствами, чтобы им помочь. «Каждый день я иду в кабинет с тяжелым сердцем, потому что знаю: там меня ждут настоящие трагедии», — писал Гейст Мессерсмиту. Вот лишь несколько.

Клара Гольдбергер в свои семьдесят восемь лет потеряла все, что у нее было, в том числе и квартиру, и пыталась найти приют в трущобах Александерплац. (Гейст писал, что «за ней он присматривал, как за ребенком. Они не коснутся ни волоска на ее голове. Она получит визу в Америку».) Если господин Хеннингер и его жена из смешанной семьи не получат визу, ему придется либо развестись с ней, чтобы спастись, либо переселиться вместе с ней в еврейское гетто. (Гейст