Большая четверка[232]разделала Чехословакию, как рождественского гуся. Гитлер получил желаемое. Германия получала контроль над почти 30 тысячами квадратных километров чешской территории, где было сосредоточено 80 % текстильной промышленности, 70 % производства железа, стали и электроэнергии и 60 % угля. Венгрия получала порядка 20 тысяч квадратных километров, а еще почти 1,7 тысячи квадратных километров отходило Польше. Ни о каких финансовых компенсациях речь не шла — Гитлер и слышать об этом не хотел. Он заявил Чемберлену: «Наше время слишком дорого, чтобы тратить его на такие пустяки». То, что осталось от Чехословакии, недолго сохраняло независимость. Через неделю президент Эдвард Бенеш бежал в Лондон, а нацисты очень скоро организовали переход власти к прогерманскому правительству.

Премьер Невилл Чемберлен вернулся в Лондон триумфатором. Он сумел добиться «почетного мира», который обеспечит стабильность в Европе[233]. Уинстон Черчилль, присутствовавший при этом, назвал Мюнхен «полным и неприкрытым поражением» Британии. Барон Джордж Ллойд, который в августе встречался с заговорщиком Эвальдом фон Кляйстом, оценивал ситуацию примерно так же, но обошелся без публичных заявлений. В письме к другу он так охарактеризовал дипломатические усилия Чемберлена: «Если не уступил вначале, лети снова и снова»[234].

Государственная измена напоминает театр, где у каждого одна, а то и две роли. Чтобы участвовать в заговоре против Гитлера в Третьем рейхе, нужно было постоянно играть роль истинного нацистского патриота — только так удавалось огородить себя от нежелательного внимания. Третьего октября 1938 года адмирал Вильгельм Канарис и полковник Ханс Остер приняли на себя эту роль и покорно присоединились к военному каравану, который отправился в торжественный путь по новым немецким территориям — Судетской области.

Близ города Эгер на реке Огрже они наткнулись на кортеж Гитлера. Канарис и Остер вышли из машины и принялись управлять движением и сдерживать толпу. Проезжая мимо, Гитлер крикнул: «Это Канарис!» Он приказал водителю остановиться, чтобы поздороваться с адмиралом, который всего несколько дней назад планировал его свержение.

Вечером Остер вернулся в Берлин и остановился у генерала Эрвина фон Вицлебена. Там же находились Ялмар Шахт и Ганс Гизевиус, заговорщик из Министерства внутренних дел. Они обсудили все еще напряженную обстановку в Европе. Опасаясь за свою судьбу, они разожгли камин и сожгли все документы, связанные с неслучившимся переворотом. Они с грустью смотрели, как мечты о Германии без Гитлера превращаются в прах.

И все же заговор не умер. Пришлось решать важную проблему — как быть, потеряв важного участника. Отказ Ганса фон Донаньи тянуть за «нужный» конец веревки во время расследования дела Вернера фон Фрича не остался незамеченным — на это обратили внимание и отъявленный нацист Роланд Фрейслер из Министерства юстиции, и личный секретарь Гитлера, интриган Мартин Борман[235]. В конце сентября Борман написал министру юстиции Францу Гюртнеру письмо с вопросом, почему Донаньи занимает такой высокий пост, не являясь членом партии[236].

Сигнал был понят правильно: Гюртнер сообщил Донаньи, что и ему самому, и его семье стоит «сменить обстановку». Мюнхенское соглашение еще обсуждалось, а Донаньи уже начал работать судьей верховного суда в Лейпциге, в 160 километрах к югу от Берлина[237]. Остракизм через повышение. Донаньи переехал, но продолжал по четвергам читать лекции в Немецкой академии политики в Берлине. Это помогло ему остаться в рядах заговорщиков, потому что Людвиг Бек и Остер каждый четверг собирались для обсуждения дальнейших шагов. К ним часто присоединялся Карл Гёрделер, дипломат Ульрих фон Хассель и другие.

Когда в конце октября 1938 года Гитлер начал устанавливать контроль над всем, что осталось от Чехословакии, Канарис поручил Остеру передать Донаньи сообщение: нужно быть готовым вернуться в Берлин. Если ситуация достигнет пика и Гитлер начнет войну, адмирал знал, что нужно сделать в первую очередь: он хотел просить, чтобы Ганса фон Донаньи перевели в штаб абвера.

20

«Какая жалость»

Восемнадцатого октября посол Хью Уилсон устроил мальчишник в американском посольстве[238]. Гостями были Герман Геринг и пионер авиации — американец Чарльз Линдберг. В то время Линдберг жил на острове близ побережья Франции, но подумывал о покупке дома в пригороде Берлина. Геринг прибыл последним. Появился он, как всегда, картинно — держа в руках небольшую коробочку, обтянутую красной кожей[239]. Он пожал руки всем присутствующим. Подойдя к Линдбергу, Геринг остановился, открыл коробочку и вручил летчику орден Заслуг германского орла: золотой мальтийский крест, украшенный четырьмя нацистскими свастиками, на широкой алой ленте.

«По приказу фюрера!» — с широкой улыбкой провозгласил Геринг.

Линдберг стал вторым американцем, получившим эту награду. В июле Гитлер наградил орденом Генри Форда, которому исполнилось семьдесят пять лет. Это была высшая немецкая награда для иностранных граждан. (Анна Морроу Линдберг сразу же поняла, как пагубно может сказаться это событие на репутации мужа. Она назвала орден «Альбатросом». Вскоре Линдберги передумали переезжать в Германию.)

Посол Уилсон попросил Раймонда Гейста оторваться от консульских обязанностей и поработать переводчиком для Геринга и Линдберга. Неловкая застольная беседа длилась около часа. Через три часа Гейст не удержался и рассказал в личной записке Джорджу Мессерсмиту: «Линдберг оказался глуповат и слишком скучен для тщеславного и велеречивого Геринга»[240]. Гейст напомнил Мессерсмиту, что в сентябре тот предсказывал, что Гитлер не начнет войну с Чехословакией. Будущее казалось туманным, несмотря на Мюнхенское соглашение.

«Ничто не внушает оптимизма, — писал Гейст. — Диктаторы побеждают». Он признавался, что работа в консульстве — «очень тяжелый груз». «Отчаявшиеся люди» буквально осаждают консульство, чтобы получить визу. Было подано около 125 тысяч заявлений, а администрация Рузвельта установила квоту для немцев всего в 27 с небольшим тысяч человек в год.

«Мои личные отношения с лидерами нацистов никогда не были лучше. Надеюсь добиваться хороших результатов, когда мы пытаемся спасти жизни, — писал Гейст. — Ситуация ужасна, и положение евреев в этой стране становится все хуже».

Хуже стало уже через три недели. Рано утром 7 ноября 1938 года Гершель Гриншпан, темноволосый семнадцатилетний еврей без постоянного адреса, вошел в оружейный магазин в Париже и купил пистолет за 210 франков[241]. Оттуда он отправился в немецкое посольство на рю де Лилль и