— Значит, побеседуем с этим р-р-рыцарем, — его улыбка больше походила на волчий оскал.

— Собираетесь его вызвать?

Не то чтобы я болела за здоровье виконта, но поединок привлечет к нашей скромной процессии совершенно ненужное внимание. Самоубийственное, если вспомнить о награде за жизнь Дарьена. Не говоря уже о том, что мне не хотелось бы доставлять неудобства милейшей чете Брасье. И Стрейджену, имевшему в «Зерне малиновки» немалую, а главное, совершенно легальную долю.

— А что, — нехорошо прищурился Дарьен, — отговаривать станете?

Я не шевельнулась и глаз не отвела. Только плечами пожала и сказала почти спокойно:

— Это будет ошибкой.

Мы смотрели друг на друга пятнадцать вдохов. Взгляд Дарьена был ярящимся морем, мой же — серыми скалами Бру-Калун. Пятнадцать долгих вдохов, каждый из которых оставлял на языке привкус железа и соли. А на шестнадцатый, когда от напряжения заломило виски, Дарьен тихо выругался и, тряхнув головой, спросил:

— Почему?

— Это задержит нас и наделает слишком много шума, — я прикрыла глаза, давая им несколько мгновений отдыха. — Ведь согласно уложению, поединок должен происходить публично в присутствии достойных секундантов, а их нет. Кроме того, обвиняющая сторона обязана представить доказательства или свидетельства, подтверждающие урон, нанесенный чести благородной адельфи, как и подтвердить статус защитника…

— Не продолжайте, — скрипнул зубами Дарьен, — я помню порядок.

Он отвел взгляд и долго смотрел мне за спину. Желваки проступали под кожей с темными росчерками пробивающейся щетины. Тени рождаемые, огненным лепестком, ложились на лицо, делая Дарьена старше и строже.

— Но побеседовать с этим поэтом надо, — сказал он.

— Надо, — кивнула я. — И если виконт Эрвью не догадывается об истинном положении сестры Лоретты, полагаю, история о старших братьях адельфи, которые жаждут побеседовать с его милостью, склонит его сердце к другой даме.

— Это если он нам поверит. И скажет правду.

— Думаю, это, — я протянула Дарьену свечу и достала из поясного кошеля флакончик из горного хрусталя с серебряной крышкой, — поможет его убедить.

— О, — заговорщицки улыбнулся Дарьен, — так у вас есть план?

Есть ли у меня план? Да у меня целых три плана!

И, как это случается с лучшими из нас, не подошел ни один.

— Это ВЫ! — голодной чайкой возопил виконт Эрвью, переводя экстатически ошалелый взгляд с меня Дарьена. После чего исполнил королевский балетный прыжок на середину комнаты, размашисто откинул за спину тщательно завитые локоны. — Нет! — голос у его милости него оказался непозволительно высокий. — Нет! Ни! За! Что!

После этой в высшей степени содержательной реплики героический любовник замер, скрестив на груди руки, отчего кружевные манжеты рубашки трагически обвисли

— Что? — озадаченно переспросил Дарьен, переступив вслед за мной порог гостиничной комнаты.

Дверь нам, точнее, мне, пропевшей томное: "Это я, мой рыцарь” — открыли сразу. И виконта не смутило даже, что ее высочество выше меня на добрых полголовы. Воистину любовное томление делает человека слепым. Подмену его милость заподозрил, лишь когда я шагнула в просторную комнату, освещенную дюжиной, если не больше, отменных восковых свечей. Мягкое кресло, стол, а на нем, рядом с темпераментно рассыпанными листами бумаги, бутылка вина и два бокала. А вино-то, похоже, из неприкосновенных, если постоялец не готов заплатить втридорога, запасов эна Брасье. Что ж, виконт Эрвью щедр, как и полагается натурам куртуазным.

Я прищурилась, всматриваясь в стыдливый полумрак, скрывающий вместительную, но куда более скромных, по сравнению с ложем в королевской комнате, кровать с резными столбиками. Заправленную, хвала Интруне, кровать. А на ней, неужели, цветы? Дарьену это определенно не понравится.

— Ну! — отчаянно выдохнул виконт, открывая левый глаз

Возвышенный лик его, как и должно для особ, снедаемых запретной страстью, был бледен, с легкой синевой под трагически прикрытыми глазам.

— Что? — Дарьен приподнял бровь. Тоже левую.

— Пытайте меня! Мучьте! Терзайте мое тело и душу! Но знайте, — виконт вздрогнул всем тонким, словно у цапли, телом, — вам не удастся!

И вновь замер, сверкая очами.

— Чего? — с совершенно искренним интересом переспросил Дарьен.

Похоже, до сего момента жизнь не сталкивала его с натурами столь красноречивыми.

Убедившись, что жизни пылкого рыцаря пока ничто и никто не угрожает, я взяла со стола один из исписанных листов. Их милость, разъяренного кота святого Ива ему в штаны, изволили сочинять альбу.

— Разлучить нас! Знайте, я никогда не откажусь от нее! Никогда!

От чудовищных стихов и пронзительного фальцета виконта у меня заломило виски.

— Понимаю, — с убийственно серьезным голосом Дарьена не вязались смешинки, плясавшие в синих глазах. — Любите ее?

Он, как и договаривались, пытался узнать, как много известно пылкому рыцарю о его прекрасной даме.

— Вы, — виконт смерил его презрительным взглядом, — не способны понять чувство, коим полнится сердце мое при одной только мысли о Синеокой Златовласке.

Я сжала губы, запирая смех надежнее дверей королевской сокровищницы. Нет, план не сработает. Ни один из трех. Не с его поэтической милостью. Слишком уж… одухотворенный.

— Это вы про Лоретту? — как бы невзначай поинтересовался Дарьен и, сам того не подозревая, подарил мне идеальное начало для импровизации.

— Вы не можете, — мой голос зазвенел от возмущения, — требовать от рыцаря раскрыть имя его дамы! Его честь не позволит этого!

Дарьен повернулся ко мне и посмотрел, как на умалишенную, зато в глазах виконта сверкнуло одобрение.

— Простите, — я обратилась к нему со всей возможной учтивостью, краем глаза отмечая озадаченное лицо Дарьена, — что побеспокоили певца любви в священный момент творения. Оправданием нам, хоть и недостаточным, пусть станет тревога, снедавшая наши сердца. Тревога за судьбу вашей дамы, которую Всеотец, святая Интруна и король, — я сделала многозначительную паузу, — передали под наше покровительство.

Ореол непоколебимой уверенности вокруг виконта несколько притух.

— К-король? Но… Но какие есть ваши доказательства?!

Все же подготовка ко второму плану оказалась не совсем бесполезной.

— Благородный господин! — я бросилась к Дарьену, в глазах которого сейчас не читалось ничего хорошего. Во всяком случае для меня. — Явите нам знак высочайшего доверия.

И в ответ на его тихое: “Что вы творите?!”. Прошептала поспешно: “Интендантский знак. Скорее!” — и вернулась на авансцену.

В такой ситуации, как любил говорить Стрейджен, один из залогов успеха — не дать лопушку прийти в себя. И задуматься. Хотя, похоже, таким талантом Всеотец решил это свое творенье не отягощать.

— Но теперь же, — на всякий случай я встала между мужчинами, — мы видим, сколь благородный муж пред нами. Истинно впервые зрю я воплощение всех мыслимых добродетелей.

И театральным жестом указала на заважничавшего, как пампленский петух, виконта.

— Да неужели? — ехидно спросил Дарьен.

Но знак достал, и посаженные в золото сапфировые глаза