наставницы, я убрала руку от окна. Выпрямилась и ответила то же, что и семь лет назад. Только тогда глаза, наблюдавшие за мной не менее пристально, были черны, как жемчужины, в несколько рядов обвившие изящную шею.

— Мне жаль Бранжьену, — ответила я спокойно.

— Бранжьену? — удивленный голос аббатисы заглушил фырканье ее высочества. — Служанку королевы? Но почему?

И этот вопрос мне задавали. Только тогда, мне показалось, наставница поняла меня сразу, а объяснения потребовала, дабы убедиться, что мнение свое я могу не только высказать, но и отстоять.

— Госпожа приказала Бранжьене заменить ее на супружеском ложе в первую ночь. Отдать девичество тому, кто не был Бранжьене мужем. Кого она не любила и не хотела.

— Это была ее вина! — принцесса все же не удержалась, забыв, что не собиралась со мной разговаривать. — Бранжьена поднесла Тристраму и Исонде волшебный напиток! Она обязана была защитить свою госпожу, свою королеву. Это ее долг!

Я не вздохнула, хотя вздохнуть хотелось. Горькая ирония, читая это ле в мои тринадцать — Констанца тогда пыталась стать мне подругой и поделилась со мной похожим томиком — я сочувствовала прекрасной Исонде, вынужденной пойти замуж за нелюбимого. Ведь моя собственная помолвка была еще в силе, а тот, о ком плакало сердце — слишком далеко.

Глупая, глупая Гвен.

— А как же долг Исонде? — я посмотрела в глаза ее возмущенного высочества. — Разве она, дав слово, не должна была держать его? Хранить свою честь? Разве Бранжьена толкнула свою госпожу на ложе племянника короля?

— Они полюбили друг друга! — голос принцессы звенел от уже не сдерживаемого чувства. — Любовь выше всего этого!

— Выше долга? Слова? Чести?

— Да! Да! Да! — горячо вскрикнула принцесса, а между бровей сестры Марии-Луиза легла строгая складка. — Хотя, тебе не понять. Только поистине благородная душа способна узреть высший смысл любви!

— Вы правы, сестра Лоретта, — я вспомнила взгляд отца, устремленный на Констанцу в платье алого кайсанского шелка. — Мне не понять, как можно заставлять других платить столь высокую цену за свои ошибки.

Даже когда отца увозили, он все равно смотрел на окна ее спальни. Пустые. Вряд ли он понял, что именно Констанца поставила на подложных письмах печать с баронской короной. В винном беспамятстве, а мачеха заботилась, чтобы отцовский кубок всегда был полон, гербовое кольцо так легко снять. Письма же… После ранения рука отца работала скверно, поэтому подпись его подделать было нетрудно. А после того как на охоте, сняв траур, барон Бру-Калун увидел и назвал своей среднюю дочь барона Гиделя, личные письма он диктовал уже не мне.

— Королевы не ошибаются!

Принцесса вздернула подбородок, а я промолчала, заметив искры гнева в глазах сестры Марии-Луизы. Война, объявленная Касталии королевой-регентом стоила ей сына.

— Мне прискорбно слышать, — бесстрастно произнесла аббатисы, — что ты пренебрегала уроками истории, Лоретта.

Брови ее высочества испуганно приподнялись.

— Полагаю, — продолжила аббатиса, поправляя рукав хабита, — тебе полезно будет вспомнить некоторые не слишком удачные решения твоих предков.

Синие глаза принцессы распахнулись в уже не притворном ужасе.

— И начнем мы, пожалуй, с Хюдваля Тишайшего. Напомни мне, что о нем говорил достопочтенный Эрво в своей «Хронике»?

Да уж, правление Хюдваля Тишайнего, в народе прозванного Скудоумным, да еще и в изложении мэтра Эрво это вам не история Тристрама и Исонде.

В ответ на злой взгляд принцессы я безмятежно улыбнулась и раскрыла так удачно оставшуюся у меня книгу.

Глава 14

Когда они подъехали к постоялому двору, это капризное, как придворная красавица, существо, шуткою Всеотца, не иначе, запертое в лошадином теле, хотелось по-тихому придушить. Дарьену казалось, что за неполный день дороги он приблизился к познанию абсолютного спокойствия ближе, чем за месяц обучения у мастера Бао. А уж тот, продли мудрейшая Омиками его годы, был горазд на выдумки. Послушным Лютик становился, лишь слыша голос Аланы — это и стало причиной держаться поближе к карете. Одной из причин.

Неспешно ложилась под копыта дорога, звенела мошкара, дышал прохладой лес и тени от деревьев ступенями ложились на истоптанные камни — наследие Хьяльмара Строителя, с жизнеописанием которого Хильдерик в детстве не расставался даже в свободное от уроков время, отмахиваясь от героических деяний более воинственных предков. Тогда Дарьен считал это странным. Тогда страницы батальных хроник пахли славой, а не потом, гноем и дерьмом.

— Война никогда не меняется, Дар, — сказал Хильдерик в ответ на его ироничное замечание о собственной глупости. — И за красивые слова люди почему-то умирают куда охотнее, чем за золото.

Король посмотрел на кольцо с темно-красным камнем, ограненным настолько грубо, что казался, скорее, куском стекла, и добавил:

— А это выгодно.

Еще десять лет назад Дарьен нашел бы десяток аргументов против.

Улыбка вышла кривой, как глиняный черепок.

Голос Аланы, читавшей какую-то сентиментальную историю со смутно знакомыми именами стих, а последовавшая за ним беседа заставила прислушаться. Нахмуриться, когда Эльга принялась оправдывать бездарное правление Хюдваля — точнее, родственников его многочисленных фавориток, которым тот роздал щедрые куски королевских земель — неправильными советами. Крестная же, оставаясь верна себе, спросила, последует ли Эльга ее совету сбрить брови и носить розовый парик.

Дарьен хмыкнул — ему в свое время говорилось о прыжке со стены Цитадели. И нельзя сказать, что идея эта казалась совершенно непривлекательной. Во всяком случае до дня, когда он по собственной глупости чуть не сорвался с того утеса. Эта ошибка могла стоить ему жизни. И, возможно, жизни Гвен. А она еще и солгала ради него, подтвердив, что нашла Дарьена уже раненого. В историю об испугавшейся лошади отец поверил.

— Я бы тоже не созналась, — шепнула она, разбирая гребнем спутавшиеся пряди.

Потом, когда по просьбе короля Гвен разрешили ухаживать за его больным сыном.

А ведь он так и не поблагодарил ее за спасение. Тогда поступок Гвен казался единственно возможным и понадобились годы, чтобы Дарьен понял: это чудо, когда есть кому исправить твою ошибку или заплатить за нее. Но рано или поздно чудеса заканчиваются.

Он посмотрел на внезапно отяжелевшие запястья. Но вместо ржавого браслета кандалов глаза видели только темную кожу перчаток, а нервный звон — всего лишь сбруя недовольно косящего Лютика. Как можно было назвать эту норовистую заразу Лютиком?! Дарьен повел плечами, тряхнул головой и до рези в глазах смотрел на дрожащий солнечный диск. Правду говорил мастер Бао, истинную ценность вещей постигаешь утратив. Из повозки донесся голос Аланы, которая, похоже, опять читала какие-то стихи.

На этот раз интересные, о Парсивале.

А голос у