В переборе копыт послышался шепот волн и колючий смех ветра. Деревянные бусины холодили пальцы — точь-в-точь камни южной стены, которая уходит корнями в скалу и сердитое море.

Дарьену уже лучше и со дня на день кортеж Его Величества должен повторно — такая честь — посетить Чаячье крыло.

Дарьену уже лучше и со дня на день кортеж Его Величества должен повторно — такая честь — посетить Чаячье крыло. Но пока король объезжает владения южных баронов у нас есть еще немного времени. Для шахмат, книг о старых битвах или далеких странах, башен, псарни, оружейной и площадки, где тренируется замковая стража. Дарьен смотрит, как я расправлюсь с мишенями из подаренного отцом лука. Пробует, мажет, и обещает при следующей встрече обязательно победить. Мы бьемся об заклад — моя ладонь тонет в его и я чувствую, как краснею.

— Я не хочу замуж за Каурига.

На стене прохладно, проказник-ветер треплет подол и широкие рукава платья. Нового. Голубого, словно незабудки. И няня говорит, я в нем прелесть какая хорошенькая.

— Кауриг, — воздух выходит из озябшего носа с легким свистом, — обещал после свадьбы запретить мне ездить верхом. А когда я спросила, почему это плохо, надулся, как жаба. И я так и не поняла. А ты как думаешь, почему?

— Потому что дурак.

Резкий, сердитый даже голос Дарьена заставляет меня повернуть голову. Он хмурится, всматриваясь в синее, как его глаза, море. Я пытаюсь разглядеть, что же вызвало его недовольство, но там только белые барашки волн и тень одинокой чайки.

— Вот и я сказала, что дурак, — соглашаюсь охотно и тут же уточняю — маме. А она сказала, так говорить нельзя. Особенно при… Других.

Язык не повернулся назвать Дарьена посторонним. За прошедший месяц он вытеснил из моего мира всех, кроме родителей и, пожалуй, няни.

— При мне можно, — уверенно говорит он и я верю.

Но все же переспрашиваю, не смея так сразу забыть об указании матери.

— Точно?

— Точно.

Дарьен поворачивается, и я вижу улыбку, мимолетную, словно луч солнца прорвался через заслон по-зимнему серых туч.

— Я попрошу отца, и он скажет твоему отцу, чтобы не выдавал тебя за этого идиота.

Я прирастаю ногами к старым камням.

— Правда?!

— Правда. И когда тебе исполнится шестнадцать, ты приедешь в столицу, — Дарьен решительно кивает собственным мыслям. — Я покажу тебе дельфинов в Полулунном заливе. И пещеру под Цитаделью. Там потолок из сверкающих кристаллов. И они поют, как серебряные колокольчики.

С каждым его словом во мне будто загорается маленькое солнце, а под конец уже тяжело дышать и единственное, чего мне хочется — броситься ему на шею и смеяться, пока не заболит горло.

— Обещаешь?

От волнения я приподнимаюсь на цыпочки.

— Обещаю, — он кладет руку мне на голову, проводит по волосам, удерживаемым в почти взрослой прическе шпильками и голубыми шелковыми лентами, а потом вдруг легонько щелкает по носу, — не могу же я позволить малявке обойти себя в стрельбе.

Вот же!..

— Я не малявка! Я будущая…

Громкое “Апчхи!” сводит на нет все мои усилия казаться старше и выше.

— Баронесса, помню, — смеется Дарьен, но мне почему-то совсем не обидно. — Держи, баронесса, — его кафтан укутывает меня почти до колен, — заболеешь еще.

— А ты? — я прижимаюсь плечом к мягкому бархату.

— Я потомок Хлодиона, — он гордо вскидывает подбородок, — мы не боимся холода. Мы, вообще, ничего не боимся.

И словно подтверждая его слова, высокая волна с грохотом ударяет в скалу, а заходящее солнце подсвечивает чеканный профиль и добавляет золотые нити в заплетенную моими руками каштановую косу.

— Сестра Алана?

Голос аббатисы вернул меня в обитую кожей и бархатом шкатулку. Ухо уловило, что к размеренному ритму копыт, щелчкам колес о каменное тело дороги и далекому позвякиванию упряжи добавился птичий гомон. Лес? Так и есть, справа в щели между занавеской и прорезью окна мелькали деревья. Убедившись, что сумка с двумя дополнительными парами ножей по-прежнему лежит на сидении, я спокойно встретила изучающий взгляд зеленых, словно листья клевера, глаз.

— Я вас не разбудила? — невозмутимо поинтересовалась аббатиса.

Вежливость я оценила: ведь несмотря на наше временную принадлежность к одному ордену, по положению сестра Мария-Луиза стояла несравнимо выше, а значит вежливость эта была совершенно необязательной.

— Нет, — я вернула ей нейтральную улыбку.

— В таком случае не согласитесь ли скрасить нашу дорогу чтением?

Вид аббатисы и выбранный ею тон превратили вопрос в предложение, от которых не отказываются. Принцесса смотрела на меня почти с вызовом, а когда я молча повесила на пояс четки и взяла протянутый сестрой Марией-Луизой томик в сафьяновом переплете, довольно прищурилась.

Да, да, Ваше Высочество, Алана помнит свое место.

Злости не было. Давно уже не было. Зачем? Знатные дамы держали себя с женщиной без родового имени как… Как знатные дамы. Как, возможно, на их месте держала бы себя Гвенаэль мап Морфан, доживи она до двадцати четырех и сохрани свой высокий статус. Мысль эта была неприятной, потому я поспешила отвлечься на книгу.

Куртуазная поэзия? Неожиданно.

— Что-то определенное, сестра Мария-Луиза? — смиренно спросила я.

— Начните с «Жимолости».

Судя по тому, как просияла принцесса, развлечение предназначалось для нее. Впрочем, я готова была читать даже «Наставления благочестивым женам» лишь бы не будить воспоминания о Дарьене, а у Марии Французской прекрасный слог.

— Как бы я хотела, — воскликнула принцесса, когда я закончила рассказ о встрече Тристрама и его ненаглядной Исонде, — испытать такую любовь!

Даже в скромном одеянии послушницы она смотрелась красавицей: нежный, словно яблоневый цвет, румянец лег на щеки, глаза небесной синевы сияли, а руки, прижатые к груди были белы и изящны. Возможно, именно такой и была легендарная королева Корнвалиса?

— Разве это не прекрасно? — ее высочество прильнула к аббатисе. — Такие высокие сильные чувства!

Улыбка сестры Марии-Луизы лучилась истинно материнской снисходительностью. Я отвела взгляд и потянулась к окну, за которым послышалось очень знакомое фырканье. Лютик?

— А что вы думаете, сестра Алана?

Вопрос остановил меня прежде, чем я приоткрыла занавеску. И задала его не принцесса, нет. Лицо ее высочества выражало искреннее сомнение, в моей способности оценить предмет столь тонкий и возвышенный. А вот взгляд аббатисы был острым, как мои ножи.

— О чем, сестра Мария-Луиза?

— Об истории Тристрама и Исонде, конечно?

Медленно, с достоинством, которое наверняка заслужило бы одобрительную улыбку