же время, он очень походил на пойманного волка. Свирепый и злой взгляд исподлобья не сулил ничего хорошего и, пока мы свежевали изюбря, что заняло у нас около двух часов, на всякий случай, мы связали ему еще ноги, чтобы он не бежал.

Судя по его спокойствию, он наверное ожидал от нас смерти, так как психология его, «око за око», не допускала другого решения.

Когда же Афанасенко, окончив работу с изюбрем, закурил папиросу и вложил ее в раскрытый рот хунхуза, последний не поверил глазам своим и, наверное, думал, что все это происходит во сне. После свежевания зверя, мы разложили части его по мешкам и двинулись в путь, при чем развязали хунхузу руки и ноги и дали ему нести самый тяжелый мешок с мясом, вероятно, весом до 40 кило. Китаец охотно и легко взвалил себе на плечо мешок и пошел вместе с нами к зимовью.

Для безопасности, мы поместили хунхуза между собой. Выражение лица его сразу изменилось, в нем уже не было злобы и непримиримой ненависти, оно сменилось на более разумное и человеческое. Видно было, как зверь уступал место человеку.

До зимовья было не менее 15 километров и мы часто останавливались отдыхать и утоляя жажду в горных речушках. К вечеру, перед закатом солнца, мы были уже в зимовье.

Пленник наш вел себя очень спокойно и был покорен, как ребёнок. Я все время следил за его настроением и мне казалось, что он все еще не может уяснить происшедшего и все чего-то ждет от нас, конечно, самого худшего.

В зимовье мы предложили ему напиться чаю и дали ему поесть хлеба и мяса. Надо было видеть его волнение и переживание в это время! Казалось, он кое-что начинал понимать. Когда Афанасенко объявил ему, что он свободен и может идти, куда хочет, удивлению его не было предела… Не верить нам он уже не время, в его мозгу не укладывалось то, что с ним произошло. Он ушел не сразу и перед уходом низко, низко кланялся нам обоим, бормоча какие-то невнятные слова, и, наконец, исчез в темноте наступившей ночи.

«А, ведь, малый, того… С радости чуть не рехнулся!» – произнес Афанасенко, когда фигура хунхуза скрылась в зарослях тайги. «Когда я выбил из рук у него винтовку, он сразу упал ничком на землю, в ожидании смерти и когда я его поднял, он был словно во сне! Да, наверное, и сейчас еще не очухался, как следует!»

Темная таежная ночь спустилась на землю. Глубокое небо искрилось мириадами звезд. Внизу, на черном фоне лесных зарослей, искрились и мелькали другие звезды-летающих светляков, и производили чарующее впечатление какой-то сказочной, волшебной феерии. Темные вершины старых дубов тихо шумели и издалека доносился рокот волн быстрой горной речки.

В опасном положении

Однажды, охотясь на кабанов, я зашел слишком далеко от зимовья и возвращался назад с убитым мною молодым кабаном, которого волочил по снегу, привязав ему к рылу веревку. Наступила светлая таежная ночь. Луна сияла, и снег искрился в зеленовато-желтых лучах ее. До зимовья было не менее 15 километров. Я устал смертельно, но бросать кабана в тайге не хотелось, и я с трудом волок по льду Тутахезы тяжелую тушу. Крутые берега ее, заросшие густою тайгой, были темны и безмолвны. Там, где реку загромождали камни и бурелом, образовались наледи, и приходилось переносить кабана на руках, иначе туша примерзала ко льду. Во время остановок я с жадностью пил воду из наледей. Тишина была полная, только изредка от мороза потрескивали стволы деревьев, и журчала вода подо льдом. Я зорко всматривался в чащу леса, но ничего кроме черной завесы, не видел. Впереди искрилась и блистала поверхность реки, местами гладкая, как стол, местами загроможденная огромными камнями и корягами.

Пройдя таким образом километров пять, я присел на одну из коряг отдохнуть и стал вслушиваться в тишину окружающей тайги. До зимовья оставалось 10 километров. Судя по положению луны, было уже за полночь. Отдохнув немного, я уже собирался подняться, чтобы продолжать свой путь, как внезапно до моего слуха достиг звук, от которого я чувствовал, как мурашки забегали у меня по спине. Звук этот я хорошо знал, это был отдаленный рев тигра. Ему вскоре ответил другой с противоположной стороны, но гораздо ближе. Первою мыслью моей было влезть на дерево, и я уже готов был привести это в исполнение, но я слышал, что звери приближаются, судя по силе их голосов, и сразу потерял способность действовать активно и чувствовал, что на дерево влезть не хватит сил. Я сообразил, что хищник может броситься на моего кабана и быстро оттащил его на середину реки, положив на светлом, видном месте. Но где укрыться мне самому? Я начал терять присутствие духа. Голоса, вначале далекие и глухие, становились все громче и, наконец, ближайший ко мне был не более как в 400 шагах. Мне казалось, что за мной уже следят глаза хищника из чащи; я залег за камни, шагах в 100 от туши кабана и ждал появления зверей, держа винтовку у плеча. Но беда в том, что при свете луны трудно стрелять наверняка. Я волновался и, чувствуя свою беспомощность перед могучим владыкой тайги, хватался то за рукоятку висевшего у пояса ножа, то бесцельно прицеливался в невидимого врага.

Положение мое становилось критическим, в особенности, когда я услышал голос третьего тигра, раздававшийся, как иерихонская труба, с ближайшего увала, нависшего над рекой. Звери перекликались. Судя по тембру голосов, один был старый самец, рев которого напоминал отдаленный гром и глухой кашель, исходящий как бы из гигантской бочки; два другие голоса были по тоньше, но тоже напоминали громоподобный кашель. При передаче буквами голос тигра можно сравнить со словом «еоун», в начале на высоких нотах, а затем на низких басовых. Слушая эту музыку первобытного леса, я понял, что единственное мое спасение – лежать неподвижно в камнях и не обнаруживать ничем своего присутствия. Я слышал свое усиленное сердцебиение и как ни старался себя успокоить – напрасно. Я ждал появления хищников на светлой поверхности реки. Голоса зверей то ослабевали, то усиливались, но слышно было, что они сближались, и тогда звуки становились особенно громки и интенсивны. Иногда, среди рева и кашля, я различал протяжное и заглушенное мурлыканье и даже визг очевидно сошедшиеся звери вступали в драку. Так лежал я ни жив, ни мертв между камнями, прислушиваясь к дикому первобытному концерту, и