— Витя! — одернула меня Маша.

— Смотря какие шутки, — отрезал парень. — А за «дурака» и огрести можно.

Н-да, поговорили. Ели в молчании. Микулаш попробовал Машиной стряпни, встал и принес соль. Мы досолили совсем пресную картофельную похлебку. Маша смотрела на синюю жестянку. Потом вдруг перестала жевать.

— У тебя, Микулаш, что лежит в другой синей железной баночке?

Оглянулся на полку с приправами и неожиданно засмеялся. Смотрю, и Маша улыбается. Я не понял, в чем дело, но за компанию тоже сижу — рот до ушей. Через мгновение мы все хохотали. Долго хохотали. Подозрительно долго. Прямо остановиться не могли.

Тут до меня вдруг стало доходить.

— Машуня, а чем ты посолила картошечку? — спрашиваю я, с трудом втискивая слова между приступами смеха.

— Действительно, чем это я посолила? — спросила она Микулаша, утирая слезы.

— А это тайна, — рыдал он от хохота.

— Дедова тайна? — Маша, кажется, тоже кое-что заподозрила и перестала смеяться. Ненадолго, впрочем.

— Точно, дедова! Какая понятливая тетя, — заливался парнишка.

— А кто у нас дед? — поинтересовался я, икая.

— А дед у нас шаманом, Витя, был, — сообщила мне жена, сдерживая смех прямо руками — держала себя за щеки.

— И что теперь с нами будет? — похолодел я, смеясь.

— Ой, что бу-у-у-уди-и-ит, — глумился Микулаш. — Вот и над вами пошутили. Причем не я, а покойник. Он за меня всегда вступается.

— Мы не отравимся? — хохотнула Машуня.

— Выживете. Он этим снадобьем тоску зеленую лечил. Как рукой снимало. Самые сумрачные типы корчились тут от смеха. И я, малец, ржал с ними заодно. Дед веселый у меня был, это да. Вот кто пошутковать любил до полного беспамятства. Но ему прощали все — боялись обижаться. И просто из уважения. Всем помогал. Но не без разбору, между прочим. И не за так. За так нельзя, иначе своего убудет.

Паренек наш наконец разговорился. Ненормальный хохот отпустил, голова была легкая и беспечная. За чаем мы болтали, обменивались телефонами. Потом я вдруг заметил, что нет котов. Как это они пропустили обед? На них не похоже, они бы почуяли запах.

Выглядываю, зову — нет нигде. Тут вспоминаю, из-за чего мы с Машей поссорились. Я пожурил ее за то, что разрешила духам заводить какие-то мутные дела с кошкой. На самом деле я не верил, что все это было в реальности. Просто Маша увидела сон, и так совпало, что меня в этот момент отпустило. Но мне не понравилось, что она позволила принести в жертву кого-то из наших кошаков, хоть бы и во сне. Интересно, а если бы у меня потребовали выкуп за Машину жизнь, что бы я отдал? Сейчас мне кажется — руку бы отдал. Левую. А правую? А кошку отдал бы? А если на выбор — правую руку или кошку? И если бы выбрал кошку, как бы потом с этим жил?

Ой, фу, ну что за мысли!

А что, нормальные мысли. Интересно даже.

Нет, неправильные мысли. Кыш, кыш из моей головы!

Пойду лучше искать хвостатых.

Глава шестнадцатая

Четверо и еще одна

Мася

Кто хвостатый, а кто и не очень. Чуете намек?

О фонтан хвоста моего, к тебе обращаюсь! Иссяк ты во цвете лет, о пересохший родник в пустыне моей печали, о погасшее солнце в небе моей судьбы…

Э-э-э-э… Не слишком ли я высоко взял? Долго на таком накале не вытяну.

Сейчас, погодите, не расходитесь. Снова начну.

Да, смейтесь, плюбеи, Акелла промахнулся. Или пля?.. Плибеи?.. Что за слово такое? Кто они, эти плюбеи, на кого плюют или в кого палят?

Так, отвлекся. Понимаете, я-то рассчитывал приземлиться на загривок этой, как ее, Гюльчатай… нет, Чокондай. А загривка подо мной не оказалось. Ну, меня и развернуло чуток.

Теперь боль в хвосте затмила мне важность момента, я ни о чем другом думать не могу. Как мы зависим от своего тела! Когда оно здорово — не замечаем, зато стоит чему-то заболеть — и пожалуйста, оно занимает собой весь мир.

А момент действительно уникальный. В Ёшкином теле сейчас две кошки. Когда боль немного отпустила, мне стало страшно интересно — и страшно, и интересно, — как им там, двоим, внутри Ёшки? Они по очереди думают, или Ёшка сейчас забилась в уголок и не может слова вставить? Вот не похоже на это, понимаете? Я бы увидел, что это уже не она. Но это была она, точно говорю. Просто в ней стало больше, гораздо больше радости, пластичности, мощи, да просто жизненной силы. Выглядела она как самая обыкновенная домашняя кошка, но ощущение — как будто рядом рысь. Ее сила занимала в пространстве намного больше места, чем ее тело. Не знаю, как объяснить. Я смотрел — не мог оторвать глаз, — как она ловит бедолагу-суслика, как подкидывает его Ёшкиной лапой, но двигалась она не по-Ёшкиному. То есть ее тело по-другому задумывало движение, подготавливало и осуществляло. Понимаете?

А у меня с этим поднятым задом вид, наверное, идиотский. Особенно в сравнении с новой Ёшкиной грацией.

Пожалел бы кто меня, бедного. Витя! Ты один меня любишь.

Ёшка-Чокондай

Я неуязвима. Для меня нет границ, я все могу. Могу на медведя пойти, одна. Могу птицу поймать на лету, выкопать из-под земли крота, моей ловкости нет пределов. Наполовину дух, наполовину кошка. Нет, никаких половин. Целый дух и целая кошка — одновременно. Мне нравится. Даже слишком нравится. Внутри меня всегда жила дикарка, такая вот Чокондай, только поменьше.

Кто-то зовет: «Ёшка!» И Мася уши навострил — его имя тоже выкрикивают. Вот они идут, наши люди, ищут нас. Мася рванул к ним, на ходу рассказывая про свою беду. А я занята. Нет, не пойду. Я сыта, и мне тут интересно. Хочу пожить еще этой жизнью, не хочу снова быть домашней, половинной.

Я на берегу небольшого озерца, я смотрю в воду, разглядываю свое отражение. Смешная морда, на черном носу светлая полоса, бока не пойми какого окраса. Ужасно нелепо. Я смеюсь и прыгаю на мелководье, бью всеми лапами по воде, и круги сминают, колеблют наше отражение.

Мася ведет людей. Моих людей и вместе с тем не моих. Меня заметили, Маша побежала ко мне, называет по имени: — «Ёшка!» — кричит. Но это не полное мое имя. Я не отзываюсь, отбегаю. Тогда Маша понимает: что-то не так. Останавливается, соображает, прямо видно, как мысли вокруг ее головы снуют. И вдруг говорит:

— Чокондай! Чокондай!

Подходит Борода, спрашивает жену:

— Как ты сказала? Чокопай?

— Приглядись к ней внимательно, — объясняет ему Маша, не оценив шутку. — Тебе ничего не кажется странным?

Он пожимает плечами, гладит Масю, говорит:

— Ты на кота лучше погляди. Тебе ничего не кажется странным?

Но Маша смотрит на меня.

А я смотрю на нее.

Мы похожи. Она тоже не одна.

Я кувыркнулась. Малыш внутри нее кувыркнулся.

Я припала к земле, приглашая их поиграть. Маша засмеялась и похлопала себя по коленкам, приговаривая:

— Давай, девочка, давай, покажи, как ты умеешь.

Я стремительно взлетела на ближайшее дерево, поймала птицу и соскочила вниз. Мои люди ахнули. Мася напрягся от страха, но подошел нюхать. Птица трепыхалась у меня в зубах.

— Отпусти ее, пожалуйста, — дрожащим голосом попросила Маша. — Пожалуйста, Чокондай!

Вот еще. Рысь не отпускает добычу, она ее ест. Или отдает детенышам. На, Мася, утешься, отведай дичи, пока я сыта.

Перья, не перья — кот вцепился птице в крыло и, урча, поволок в кусты. Он ведь целый день не ел, тут уж не до капризов.

Маша в слезы. Борода ее утешает:

— Ты же сама просила показать, что она умеет.

Маша

Мы вчетвером идем по тропе к лагерю. Вернее, трое идут по тропе, а Ёшка как заведенная носится вокруг нас на бешеной скорости и не устает. Витя утверждает,