class="p1">Что же могло послужить причиной появления столь противоречивой оценки данному произведению? В. И. Ленин изображен на картине сидящим за письменным столом, уставленным книгами и письменными принадлежностями. Взгляд вождя выражает глубокую задумчивость. «Мне хотелось дать Владимира Ильича живым — дать уютную обстановку, где он сам собой: он, конечно, читает Пушкина, а затем ляжет спать, — так объяснял К. С. Петров-Водкин особенности своей картины на вечере творческого самоотчета в 1938 году. — Я даже придумал, что ему дать читать: это „Песни западных славян“, так как мне казалось, что эти вещи должны действовать сильно и остро»[455]. Думается, выбор книги был неслучаен. В. С. Кутковой на страницах православного интернет-журнала символически трактует облик В. И. Ленина исключительно с негативной позиции, отмечая гнетущее впечатление от портрета. По мнению исследователя, К. С. Петров-Водкин сознательно создал «антиикону», являющуюся «метафорическим образом представителя демонического мира, выползающего как бы из печи или из темноты подполья, в которое превращается черная внутренность кресла»[456]. По мнению этого автора, «человек, захвативший власть в свои руки силой и хитростью, в ультимативной форме настаивавший на подписании Брест-Литовского договора, по которому немцам под контроль отходили западные земли страны, взял для чтения этими же руками „Песни западных славян“»[457]. Кроме того, В. С. Кутковой видел в данной картине «ярко выраженную подчеркнутость азиатских черт лица» изображенного персонажа, которая, по мнению исследователя, «несет в себе самоочевидное неприятие личности Ленина» и «приравнивает наступление большевизма к монголо-татарскому нашествию»[458]. Надо сказать, что эти ксенофобные утверждения выглядят довольно радикально в свете гуманистических взглядов К. С. Петрова-Водкина. Что касается мотивов «азиатчины», увиденных в данной картине В. С. Кутковым, то в данном случае, учитывая творческую биографию художника, в первую очередь напрашивается ассоциация не с монголо-татарским игом, но со «скифами», ставшими для русской философии мифологемой «благородного дикаря» и одобрявшими Октябрьскую революцию, понимая ее «в духе восточной стихии и „крестьянского социализма“ с анархистски-утопической окраской»[459]. Также, полемизируя с В. С. Кутковым, хочется вспомнить следующие слова самого К. С. Петрова-Водкина: «Имея внутри себя дурное, враждебное к „брату“, не может художник сотворить Искусство, не может найтись на земле кто-то обиженный истинным произведением искусства, кто-то оскорбленный им и кто-то чужой ему. Великое произведение гласит: всем до меня дело, и я — дело для всех»[460]. Думается, что в течение всей своей жизни художник придерживался этого правила и вряд ли, будучи «скифом», испытывал столь неприязненные эмоции к фигуре вождя мирового пролетариата.

Что касается символики «Песен западных славян», которые, по словам К. С. Петрова-Водкина, якобы читает В. И. Ленин на данной картине, то упоминание о Брест-Литовском мирном договоре в данном контексте звучит не вполне убедительно, поскольку «западные земли страны», отходившие согласно этому договору под контроль немцев, не являлись исключительно славянскими. Что же касается пушкинского текста, то в нем, несмотря на название, речь идет преимущественно о западной группе южных славян, то есть боснийцах, сербах, хорватах и др., не имевших отношения к российским территориям в начале ХХ века. Скорее всего, значение «Песен западных славян» для данной картины кроется не в названии стихотворного сборника, но в его тематике. Основной темой «Песен…» является смерть и отсутствие страха перед ней у главных героев. Как справедливо отмечает Э. М. Свеницкая: «Пушкин моделирует особую историческую реальность: когда завоевание произошло, но господство завоевателя еще не установлено, когда уже поражение, но еще не рабство»[461]. Можно сказать, что большинство героев «Песен…» поставлены в ситуации трагического выбора; как отмечает исследовательница, «герой не может или не умереть, или не убить, или не выбирать между первым и вторым»[462]. Истории героев — это преимущественно истории их смертей — героических или мученических. Э. М. Свеницкая также видит парадокс этого произведения в том, что «человек свободной воли действует в мире тотальной несвободы, полной предопределенности»; по мнению исследовательницы, «обстоятельства ставят человека на грань жизни и смерти, и единственная задача — выстоять под ударами судьбы, повести себя достойно в запредельной ситуации, ощущая ее естественность и необходимость»[463]. Надо сказать, данные слова могут очень остро охарактеризовать и ситуацию 30-х годов в советской России, когда люди не в символическом, а в прямом смысле оказались «в мире тотальной несвободы» и должны были достойно вести себя «в запредельной ситуации». То обстоятельство, что «Песни…» читает именно В. И. Ленин — очень символично. Можно предположить, что вождь мирового пролетариата осознает, что также помещен в ситуацию трагического выбора, при котором «не может или не умереть, или не убить, или не выбирать между первым и вторым».

В основе ряда картин К. С. Петрова-Водкина лежит тема смерти мужчины-воина в бою. К таковым можно отнести «На линии огня» (1914–1915), «После боя» (1923) и «Смерть комиссара» (1928), «скифские» мотивы и религиозные аллюзии которых уже были рассмотрены в предыдущих главах данной работы. Как справедливо заметил В. Н. Гросс: «Все эти произведения рисуют трагический момент последней встречи человека со смертью, пытаются в живописной форме как бы отразить самую проблему ухода человека из жизни. И уж одно то, что художник трижды на протяжении ряда лет упорно возвращается к этой теме, доказывает, что в основе создания этих работ лежит, конечно, не сюжет, а сама внутренняя их тема, осознать, решить которую он стремится живописными средствами»[464]. Действительно, данные полотна К. С. Петрова-Водкина сложно отнести к батальным, несмотря на их внешнюю атрибутику. Не сражение является основной их тематикой (во всех трех работах войско противника даже не изображено), но смерть человека и отношение к этой смерти окружающих его людей.

Картина «На линии огня» произвела сильнейшее впечатление на писателя Л. Н. Андреева, который следующим образом описал изображенную на ней гибель молодого поручика: «Нет никаких внешних признаков ранения и смерти: он стоит прямо, не падая; на лице ни единого отпечатка страдания и боли. Левая рука опущена, правая лежит так спокойно на пораженном сердце, словно у засыпающего — дышащего легко, ровно, сладко. Только свалилась с головы серая простая фуражка <…>, да выпало из руки ненужное оружие. <…> Он жив, он смотрит, он стоит — и в то же время вы ясно видите, что он мертв, убит, что земля уже не служит опорой его ногам»[465]. По мнению Л. Н. Андреева, данная картина ничего общего не может иметь с батальным жанром. «С таким же правом — и на том основании, что видны два вооруженных римлянина и мечи — можно назвать батальной картину распятия на Голгофе»[466], — иронизировал писатель.

Надо заметить, что картина эта своим проникновенным сюжетом действовала и на последующие поколения зрителей. Так, Л. В. Мочалов следующим образом характеризовал действующие лица данного полотна: «Эти оцепенелые — с надвинутыми на глаза