учебник, накидывал на него бумаги. Он учился заочно, в Ленинград ездил сдавать туго дававшиеся ему предметы. Меня он уже почти не стеснялся, — времени у него было мало, поэтому, улучив редкий момент, когда никто не досаждал, горестно начинал жаловаться на, по его словам, «занудливые объекты науки»: диалектику или закон прибавочной стоимости.

Обращаясь за помощью, он уже, в зависимости от концентрации объявшего его «тумана неизвестности», смущенно бурчал: «Подсоби, товарищ редактор!» или: «Выручай, профессор!» Последнее свидетельствовало уже о крайней степени отчаяния... Приходилось выручать. Таничев махал рукой, ворчал: «Не иначе — ворона на хвосте диаматом тебя снабдила». «Всякие диаматы» давались ему туго.

А стоило нам вместе оказаться на народе — тут он становился «профессором», мне, горожанину, черед был тушеваться. Выходец из деревенских низов, никак не оратор, обычно робеющий на трибуне, скромнейший Таничев среди нашего крестьянского люда был своим человеком, кровь от крови...

Подобное будничное просветительство в тогдашних условиях приобретало огромное значение. И наши комиссары с этой деятельностью справлялись отменно.

Умение общаться с народом, имеющим достаточно трудностей из-за акклиматизации в «экзотической» среде обитания, подкреплялось важнейшим фактором — безусловным моральным авторитетом малочисленной и поразительно сплоченной партийной организации, успевшей, при отличной комсомольской подмоге, все же многое совершить в относительно короткий срок и при весьма неблагоприятных обстоятельствах. Ведь ни система снабжения, ни железнодорожный транспорт фактически еще не в состоянии были поспевать за вынужденными скоростными темпами необычной заполярной стройки, за ее экстренными техническими требованиями, за образовавшейся взрывной волной роста населения, за градостроительным бумом.

Все было в темпе бума. И конечно, коммунисты были в тревоге за положение населения, имевшего все основания выражать недовольство. Коммунисты были за все в ответе и не снимали с себя ответственности, работали яростнее всех, сами впряжены были коренниками в изматывавшую их физическую и нервную нагрузку.

Выпускать ежедневную газету в по существу еще иллюзорном городе, в великой скученности барака, совмещавшего типографию с редакцией; когда для сбора информации сотрудникам преимущественно приходилось полагаться на резвость ног; когда следовало бдительно следить, дабы наборщики не «подзаправились» одеколоном (а это на первых порах случалось, и в подобной аварийной ситуации самоотверженно выручала нас единственная женщина-наборщик); когда на «культурный огонек» в наши клетушки набивались гости-завсегдатаи в ожидании литературных бесед, выступлений поэтов: ведь редакция пребывала еще и своего рода монопольной точкой культурного общения, — в совокупности все это становилось нашей радостью, гордостью, но было и изнурительно, а главное — ко многому обязывало нас как сотрудников газеты в моральном аспекте личного поведения. За этим я следил со всем тщанием, сторожа безусловность авторитета газеты...

Не лишне будет напомнить, что на всей территории строжайше, неукоснительно соблюдался сухой закон. Он также становился выражением предуведомления: мол, помни, что находишься на чрезвычайной стройке!

Было известно, что железнодорожная обслуга норовила спекульнуть «горючим». Для камуфляжа провозили его в чайниках, самоварах, поймали и «затейника», ухитрившегося полнехонько залить самогоном резиновые сапоги. Однажды, по дороге на рудник, я оказался свидетелем немой сцены «самосуда». Бородатые, весьма пожилые мужики усердно держали какого-то человека, руки заломили ему за спину, а голову наклонили книзу. Один из мужиков степенно, не торопясь, высоко подняв бутыль, поливал голову страдальца. Я подоспел к ним в тот момент, когда остатки зелья сливали за ворот. Разило самогоном. Мужики оказались староверами, а страдалец — спекулянтом, проводником товарняка. Экзекуция проходила чинно, в торжественной тишине. Спекулянт и его «воспитатели» разошлись не прощаясь.

* * *

В городе Кировске, в Домике-музее С. М. Кирова, на одном из стендов я увидел давнюю фотографию: первобытный, убогонький барак редакции и типографии газеты «Хибиногорский рабочий». Средь наметенных сугробов, точно у зимовья арктического поселения, — группа сотрудников газеты. До чего молодые!.. И я — молодой, в огромных валенках «на вырост», как подшучивал всякий, кому не лень, на лыжах с веревочным креплением — я в этих валенках лихо спускался с гор, бесшабашно, наугад прокладывая лыжню. Кроме меня, некому искать себя на этой случайно уцелевшей фотографии, ставшей музейно древней...

Гляжу на сугробы, на своих неуклюже укутанных сотрудников, на Линочку, единственную представительницу прекрасного пола, — и до чего они юны, до чего все это было давным-давно! Глаза затуманиваются слезой, ибо все-все они ушли. Мне же вспоминается, как всех я их любил за дружбу, за легкость, с которой они несли тогда наше нелегкое бремя, несли весело, в братском единстве!

За сутолокой дней, за тогдашней молодой уверенностью, что все еще впереди, — как обычно, я не успел сказать им, до чего любы были они мне, до чего радостно было с ними работать... Они ушли, мне одному доверив эту щемяще-горестную печаль нахлынувших воспоминаний...

Мемориальный музей расположен в том первом домике будущего города, в котором на совещании, ставшем историческим, Сергей Миронович Киров заслушал сообщения геологов о богатейших кладах Хибинских гор. В этом домике и было произнесено: «Здесь будет город заложен...»

На стене бережно сохраняемого мемориального домика — уникальная фотография этой встречи. Молодые лица: ведь и самому старшему — Сергею Мироновичу — лишь сорок три года!

Докладывал поныне здравствующий профессор Михаил Павлович Фивег. И до чего неправдоподобно молод на фотографии ныне маститый геолог Леонард Борисович Антонов — ветеран из ветеранов Хибин, по сей день (уже отметив в Кировске свое восьмидесятилетие) все еще проживающий среди родных гор, исхоженных им в первых поисковых партиях геологов-кладоискателей. Ведь именно ему и выпало незакатное счастье хранить не только историю, но и предысторию края и города, чьей живой реликвией ему суждено было стать, обретя здесь у Кукисвумчорра заветную родину души своей.

А рядом с Кировым на фотографии такой молодой и красивый — неистовый Василий Кондриков, ставший легендой края, заслуженной легендой.

Мемориальный музей зажат каменными жилыми домами горняцкого поселка, спутника Кировска, зажат территориально, но до чего трогательно холят его сотрудники музея во главе с обаятельной Ольгой Александровной Легких, всей душой пекущейся о сохранении и приумножении фондов этого хранилища, ставшего реликвией не только города, но и края.

...Не могу вспомнить: есть ли в музее экспозиция, посвященная местному ботаническому саду? Наверное, имеется, но память о ней вытеснена недавними непосредственными впечатлениями от посещения сада, этого рукотворного чуда заполярных кудесников.

Ведь знаю же, что тогда, всего через десяток лет после отгремевшей гражданской войны, стройка началась в муках бездорожья, связанная со страной лишь хлипкой железнодорожной ниткой, сметанной на скорую руку, на ура, свирепо заносимой сугробами. Железнодорожники, также второпях, будущую станцию будущего города обозначили загадочно: «Вудъявр», а город, чуть позднее, наречен