в свою бригаду. Мой инструментарий, даже рукавицы — хранились отдельно, меня дожидались. Часа на два-три с удовольствием пристраивался к забою, и, признаться, мне льстило, что работяги признали во мне «трудовую косточку». Хотя и продолжали величать «товарищ редактор».

Само прикрепление к руднику делало меня своего рода депутатом; естественно, что я всегда оказывался обремененным грудой вопросов, жалоб, поручений, просьб. Особенно донимала меня необходимость писать в инстанции всякого рода запросы и ходатайства. Все это отвлекало меня от прямых редакторских обязанностей, но газета была отлично укомплектована, и я знал, что ее дружный коллектив меня не подведет.

Все же сказывалось, что скандинавы — профессиональные горняки: они работали молчаливо, ритмично, даже казалось, что с ленцой. Но это «казалось» было обманчивым, — они действительно умело трудились, а привезенный с собой инструмент давал им безусловное преимущество.

Данные соревнования бригад я не имел права разглашгать, хотя знал их, конечно, волновался за свою бригаду, был ее страстным болельщиком. Но не я один: в горкоме партии меня уже величали «товарищ горняк» и требовали «большевистской настойчивости», победы во что бы то ни стало, а невероятно азартный по натуре Кондриков не спрашивал, ибо все отлично знал и, как оказалось, с неописуемой оперативностью действовал.

Так я и не узнал у Василия Ивановича, откуда раздобыл он комплект отличных горняцких принадлежностей. Сделал это в виде сюрприза: пришла бригада на работу — глядит и не налюбуется на новые «игрушки». Узнал я об этом подарке по телефону. К обеду поспешил к бригаде. Работяги торжествовали. Закусывая, дипломатично выпытывали у меня кто — кого. Я не выдержал: уклончиво пробормотал, что следует поднажать.

Поняли! Перемигнулись!

Я остался в бригаде и до конца рабочего дня «опробывал» новую оснастку. Действительно, была не хуже скандинавской. Бригада работала азартно, друг друга подбадривали. Закончив работу, скопом ходили за бригадиром, замерявшим выработку. По-мальчишечьи подзадоривали выкриками: «Не жалуй цифирю!», «Раскулачим скупердяя!», «Подмоги пролетарщикам бывшей сохи!»

Когда выяснилось, что дневную норму лишь малость не удвоили, — давай качать бригадира. При последнем броске тот взлетел уже вверх ногами, до того испугался, что, когда благополучно приземлили, огрел всех «канальями». Кулаками отбивался, когда попытались вновь «поддать к небесной канцелярии».

Свернем к торжественному эпилогу.

В последнюю неделю месяца бригада зверски нажимала. Даже репликами не перебрасывались. Текущие данные соревнования стали хранить в строжайшем секрете. В азарте я и сам не допытывался. Ведь с детства приучил себя не заглядывать в книгу с конца. Вот и тут терпел. Лишь посещая рудник, с особой тщательностью приглядывался к работе скандинавов. Меня интриговала их как бы механическая монотонность — вроде автоматы загребали, а не люди. Чего греха таить, обычно наши работали то в развалочку, а то и с нахрапом, если поджимало...

На объявление результатов товарищеского соревнования с «европейскими профессионалами» прибыли Кондриков, секретарь горкома партии Таничев, рудничный треугольник. Признаться, я с трудом сдерживал волнение: «моя» бригада стала мне родной, ведь чему-то важному она меня научила, хотя я и сам был отнюдь не начинающим.

Не упомнил показателей победы, но была она блистательной. Я и сам этому не верил. Во всяком случае, свой восторг победители выражали неистово, друг друга тискали в объятиях, бригадира до того качали, что тому впору было «морскую болезнь» схватить. И до чего трогательно проявился «русский революционный характер»! Наши парни и бородатые дяди кинулись к иностранцам, у которых результат также был отменнейшим, хоть и уступал нашему, и под громовое «ура» давай подкидывать к небу. Отринув степенность, скандинавы — уже в небесах — по-своему галдели, видать не без удовольствия.

Когда хватились редактора, я попытался стушеваться в толпе, но не тут-то было: выволокли, изрядно потискали, а дальше столь богатырски подкидывали, что мне впору было увидеть небо с овчинку.

Обе соревнующиеся бригады были щедро вознаграждены, но сам я после волнующего торжества, после столь напряженного месяца вскоре все же сложил с себя обязанности прикрепленного к руднику. Сослался на невозможность длительно отлучаться из редакции...

Иностранные товарищи вскоре отбыли. А наши остались: они строили, они же в лихую годину защищали, кровью своей окропили не совсем родную, но все же свою землю, студеную, неласковую.

Пусть даже от тогдашней «моей» бригады ныне осталась хоть одна неизвестная могила, но разве не стала для нас святыней эта могила Неизвестного труженика первой советской пятилетки...

Я упомянул, что нечто важное — и уже на всю жизнь — усвоил из общения с рабочими нашего первого рудника на юру, а особенно — с «моей» бригадой.

Превосходному писателю и человеку Самуилу Маршаку принадлежит пронзающее словцо «пропаганец». Писатель-трудяга, человек удивительно щедрого сердца, Маршак в своей готовности кому-то подсобить войти в литературу до того увлекался, что сам принимался писать за подопечного. Пользовались этим и проходимцы, в дальнейшем они обстоятельно присасывались к «изящной словесности»... (к наивному недоумению того, кто их породил»). Для Маршака искусство было мастерской и храмом, обе эти ипостаси требовали от человека безупречной моральной чистоплотности. Словцом «пропаганец» мастер и выразил свое презрение к блудословам.

Так вот, за время моего прикрепления к руднику я ни разу не ораторствовал, а попросту общался с работягами. Конечно, мне помогло, что они уже отлично осведомлены были, какой я пропагандист в «своей» бригаде. Помогло и то, что и не могли успеть обзавестись конференц-залами, общение поневоле проходило без президиумов. Да и упоминаю я не «горняков», а «работяг» вовсе не случайно. Ибо начальная фаза добычи, а вернее — ковыряния руды была столь утомительно примитивна, что даже слово «рудокоп» звучит несколько возвышенно.

Как я уже упоминал, коммунисты первого эшелона по своей выучке, опыту деятельности оставались по-преимуществу вовсе не «специалистами», а массовиками-практиками. Они обладали драгоценнейшим искусством повседневного общения с народом, не только работавшим, но и проживавшим в, возвышенно говоря, экстремальных условиях. Для недавних комиссаров подобная деятельность оставалась как бы продолжением заковыристых ситуаций столь еще близкой им гражданской войны. Ведь они и сами проживали как бы в бивачных условиях: без семей, без налаженного быта...

В этом смысле характернейшей фигурой был первый секретарь горкома партии Александр Александрович Таничев. Обычно он бывал, по его же выражению, «на местах»: на руднике, на площадке возводимой с превеликими заботами первой обогатительной фабрики, на строительстве каменной бани, почтительно величаемой «банным комбинатом», деревянных домов на улице, загодя нареченной Хибиногорской, в шалмано-палаточном городке, раскинувшемся подальше, у самой горы.

Если удавалось застать его в своем убогом дощатом «кабинете», он споро прикрывал лежавший бочком раскрытый