Раз, проснувшись, я слышу разговор мамы с Таней.

— Американцы предложили дедушке за его коллекции огромную сумму, — говорит мама. — Я присутствовала при разговоре. Сказали, что сами все упакуют и вывезут, а ему предоставят вагон, чтобы все мы могли уехать в Харбин. Но решить он должен до завтрашнего утра. Положение ухудшается с каждым часом.

— Ну и он? — встревожено спрашивает Таня.

— Не знаю. Я думаю, не согласится. После ухода американцев мы разговаривали с ним. Он сказал мне, что по завещанию половина его коллекции будет распределено между нами, детьми, а половина, передана в фонд иркутского музея. Я, говорит, собирал эти веши не для Америки, а для России. И потом, говорит, куда и зачем я поеду на старости лет из своей страны?..

— Но ведь у него все равно все отберут.

— Наверное. Но ты же знаешь дедушку…

— А о нас он подумал?

— Он спрашивал всех. Соня с мужем наотрез отказались уезжать. Наташа сказала, что останется с ним и с бабушкой, что бы они ни решили. Сережа и так уже в Харбине. Юры ЗДеСЬ НЄТ. А Я.

— Что ты ему сказала?

Таня ждет ребенка. Я знаю, хотя от меня это скрывают. Она сидит непривычно толстая, большая, неповоротливая, всем телом подавшись к маме.

Мама молчит.

— Не знаю, Таня, — говорит она наконец. — Папа в Москве, в тюрьме. Если я уеду, легко может статься, что мы окажемся отрезанными от него. Котик неизвестно где. От Коли давно ничего нет. Здесь я все-таки могу надеяться узнать что-то о них. С другой стороны, когда вспомнишь все, что было… Имею ли я право подвергать Алешу, Лялю… Не знаю. Но ты… Тебе нужно поговорить с Николаем Николаевичем. Если вы решите ехать, дедушка поможет вам устроиться в эшелон. В Харбине у нас осталось много хороших знакомых. Ты не будешь одна. Тебе помогут. Только решать надо быстро. Этой ночью.

— Ну куда же я поеду без тебя? — вскрикивает Таня высоким, не своим голосом. — Ведь он же должен родиться через две недели. Куда же я поеду?

— Вот что, — подумав говорит мама. — Если дедушка решит продать свои коллекции и ехать, мы все поедем с ним. Думаю, что в этом случае мне было бы неблагоразумно оставаться здесь. Если же нет… значит судьба. Значит, останемся и мы. Хорошо?

И еще раз я просыпаюсь ночью. Мамы рядом нет. В соседней комнате незнакомые голоса. В щелку видно — за столом сидит человек, он что-то пишет на листках бумаги и ставит печать. У стола Паша и еще двое. Человек разговаривает с мамой по-французски, а по-русски говорит как-то странно.

— Так, — говорит он, закончив писать и поставив печать. — Ти будешь Поль Меран, та — Анатоль Бурже, та — Жан Оливье. Запоминайт хорошенько, не как гимназия урок. Ви все служащий французская контора. Уходить сегодня же с французски войска, пока везде беспорядок. Я тоже.

Уже потом я узнаю, что это был учитель французского языка из мужской гимназии, он фабриковал своим бывшим питомцам удостоверения, с которыми те могли покинуть город, находившийся уже во власти красных. Полем Мераном стал мой брат Паша.

Очень холодно и темно. Окна покрыты толстым слоем серого не то льда, не то снега. В комнате топится круглая печурка, которую называют буржуйка. На ней чайник с водой.

— Одевайся как можно теплей, — говорит мама, — и беги к бабушке и дедушке. Скажи, что Таня заболела и я тебя послала к ним. Когда будет можно вернуться, за тобой кто-нибудь придет. Только иди очень быстро — как бы опять что-нибудь не началось.

Таня заболела. Я прекрасно понимаю, что это значит — у нее должен родиться ребенок, но я покорно киваю, натягиваю на себя все, что можно и выхожу на улицу. Вдоль всей Дегтевской выстроен лабиринт из ледяных глыб. Это баррикады. Ледяная стена выше человеческого роста перегораживает улицу. Обогнешь ее, а за ней другая с проходом в другом конце, и так без конца. От ледяных заграждений веет холодом. Я собираю последние остатки храбрости и бегу. Бегу, огибая одно за другим ледовые заграждения. Слава Богу, никто мне не встретился и, слава Богу, путь не так долог. От нашего дома до площади всего три квартала. Пересечь площадь-, по обеим сторонам которой высятся церкви, и — вот уже на углу женская гимназия, Вторая Хаменовская, — по имени купца, выстроившего ее и еще другие учебные заведения в Иркутске — ее окончила Таня и туда же пойду учиться я. А за ней уж и здание Судебной Палаты и дедушкина квартира.

Алеша приходит за мной только через два дня. Все это время в городе не смолкала стрельба и выходить было нельзя. Он приносит известие, что у Тани родилась дочка, которую назовут Марина. Нас поздравляют, называют дядей и тетей, суют какие-то пакетики — подарки и торопят домой — на улицах все еще неспокойно.

— Сегодня расстреляли Александра Васильевича Колчака, — говорит дедушка Алеше. — Скажи маме. Скажи, что смерть он принял геройски. Царствие ему небесное!

Мы бежим домой. Лютый мороз. Глыбы льда отсвечивают голубым. Небо черное, а звезды неприятно-ярки. Звуки редких выстрелов приглушаются ледяными стенами и в ледяном коридоре тихо, и очень страшно! Мне кажется, что и Алеше не по себе — он крепко прижимает к себе мою руку, и мы все прибавляем ходу. Быстрей, быстрей!

Скоро жизнь еще раз делает крутой поворот. Дедушку снова выселяют. Снова начинаются обыски. Электричество не горит. Голодно и холодно. Маленькая Марина часто плачет грустным тихим голосом. Мама говорит, что она голодная, у Тани нет молока. Я хожу за молоком к угрюмой, укутанной в платки старухе, которая живет по соседству и имеет козу, и несу бутылочку домой, осторожно прижимая к груди. Мне тоже часто хочется плакать от голода, но я сдерживаюсь. Расплачивается за молоко мама платьями, посудой, а когда наши богатства иссякают, на помощь приходит Лида — достает из своего сундучка материи, когда-то подаренные ей мамой, и несет угрюмой старухе за молоко для Марины.

Танин муж и Алеша уезжают работать на лесопилку. Они приезжают раз в неделю и сразу же идут на промысел — выламывают доски тротуаров или обугленные бревна из сгоревших во время событий домов. Быстро пилят их и складывают в кухне у стены. Иногда привозят мерзлую картошку, а как-то раз даже бараний курдюк. Это уже пир. Школы закрыты, частные