уроки никто не берет. Поэтому мама учится шить ботинки у сапожника из соседнего дома. Из старой гимназической шинели и подметок сношенных мальчишеских ботинок, которые не успели в свое время выбросить, она шьет отличные туфли мне, Тане и Лиде. Еще одну пару Лида меняет на базаре на кусок конины. Во время одного из обысков старый степенный солдат, натолкнувшись на ящик с колодками и инструментами, которыми сапожник поделился с мамой, говорит:

— «Э, да здесь люди рабочие, оказывается, живут». На что молодой отвечает: «Буржуи туману напущают», и пренебрежительно толкает ящик ногой, рассыпав драгоценные мамины гвоздики.

Мы с мамой ездим на Ангару за водой. Ушат накрепко привязан обледенелыми веревками к санкам. По улице тащить их нетрудно, но вот черпать воду из проруби и затаскивать ушат на берег тяжело. Мама впрягается в санки, я толкаю сзади. Берег обледенелый, нужно искать кочку или впадину, чтобы упереться ногой. Оступишься — беда. Таня и Лида помогать не могут: у Тани больное сердце, у Лиды — почки. В разговорах опять появляются новые слова: чека, губчека, саботаж, контрреволюция, чрезвычайка… Пугающие слова.

Арестовывают дедушку. Но скоро — через несколько дней — выпускают. Алеша говорит, что следователь чека учился в университете вместе с дядей Юрой и какое-то время скрывался у Ераковых на даче, да еще Юра прятал дома у дедушки принадлежащую этому следователю нелегальную литературу. Лида говорит, рабочие знают, что старый барин — человек очень справедливый, потому и не допустили, чтобы его расстреляли. А мама и тетя Наташа говорят, что ягодки впереди, уверенными ни в чем быть нельзя.

Дома по-прежнему холодно, темно и голодно. Окна заросли седым мохнатым льдом. Два раза в день топится буржуйка, пляшут отсветы огоньков по потолку и, если сесть поближе и приоткрыть дверцу можно читать и перечитывать подаренные когда-то книжки «Золотой библиотеки» — Жениховскую, Чарскую, другие, только тепло размаривает, начинает хотеться спать, и я укладываюсь на свой диванчик, укутываюсь в чью-нибудь шубу и засыпаю.

На нас обрушивается страшное горе. Умер Алеша. Замерз в лесу. Мама говорит, что он заблудился. Лида думает, что он решил пробираться к братьям и замерз в лесу, когда начался буран. И только несколько лет спустя, уже в Харбине, Таня расскажет мне, что Алешу и еще двадцать шесть мальчиков его возраста какой-то провокатор уговорил вступить в контрреволюционную организацию. Была назначена встреча в лесу, там их окружили и начали расстреливать. Алеше и еще двоим удалось убежать, но спасся только один — от него-то все и стало известно. А Алеша и его товарищ замерзли совсем близко от избушки знакомого лесника.

И каждый раз когда я думаю об Алеше, я вижу ледяной лабиринт, по которому мы с ним бежали домой, тесно прижавшись друг к другу, после того как у Тани родилась дочка. Наверное, в лесу ему было также холодно и страшно, И тут я начинаю тихонечко плакать. Громко нельзя.

Маму постоянно куда-то «вызывают» (совсем затаскали, говорит Лида). На нее страшно смотреть: глаза провалились и вокруг них темно-темно, а губы запеклись и видно, что ей трудно говорить. Вернувшись домой после вызова, она долго молчит и как будто не замечает, что происходит вокруг. Или запирается у нас в спальне и, когда я хочу пойти к ней, Лида меня не пускает.

— Пусть поплачет мама, — говорит она, — все легче станет.

Однако скоро нам приказывают в течение десяти часов освободить квартиру, — в нее въедет уголовный розыск, — и мама волей-неволей возвращается к жизни. Наша скудная мебель стоит сдвинутая в кучу под навесом, рядом приткнулся красивый бабушкин рояль, и дворовый мальчишка Сенька с восторгом бьет кулаком по клавишам. Я хочу прогнать его, но мне не позволяют. Мама, Лида и маленькая Марина идут ночевать к одним нашим соседям, а нас с Таней забирают к себе другие соседи на втором этаже, Амбарцумовы. Завтра приедет Танин муж, и мы куда-нибудь переедем. Но ночью мы с Таней, которых устроили в кабинете хозяина, одновременно просыпаемся от страшных звуков, прорывающихся наверх из нашей бывшей квартиры. Там, по-видимому, кого-то бьют, слышатся удары, ругань, нечеловеческий вой, снова удары, что-то падает. «Скажешь, сука…» орет кто-то и, наконец, сдавленные захлебывающиеся слова «Басненская тринадцать». Мы с Таней, лезем с головой под подушки, натягиваем поверх одеяло и не в силах справиться с охватившей нас дрожью, трясемся до самого утра, а на утро оказывается, что у нас у обеих жар. Старый дедушкин друг доктор Поротов, лечивший когда-то давно царских дочерей, говорит, что у Тани воспаление нервных узлов, а у меня самая настоящая нервная горячка и нас обеих увозят к бабушке и дедушке — болеть там.

Новую квартиру я увижу только месяца через два. Она на берегу Ангары, рядом большой парк, но с другой стороны развалины казарм, сгоревших еще в семнадцатом году. В развалинах, как утверждают, скрываются разбойники, мелкие воришки и кошовочники. Это люди, которые носятся ночью по улицам Иркутска в закрытых санках — кошовках, накидывают петлю на шею случайного прохожего, волокут его за собой, а потом раздевают и выкидывают в прорубь. Остовы зданий с провалами окон и дверей, из которых днем весело поглядывают высокая трава и розовые цветы иван-чая, с наступлением темноты начинают нагонять ужас, и когда мама задерживается в своем ликбезе, я в ожидании ее умираю от страха.

С осени я иду в школу. В пятый класс первой ступени. Мне нравится в школе. К сожалению, занимаемся мы через день, после обеда. У меня остается много свободного времени после приготовления уроков, и мне часто бывает скучно.

Мама теперь преподает в двух школах немецкий и французский язык и вечером в ликбезе русскую грамоту. Среди ее учеников есть немало бурят. Им нравится, Как она учит, они называют ее «учитерница» и иногда приносят ей гостинцы: кедровые орехи, бруснику и комья масла в газете. Таня выступает на концертах в городе и за городом и иногда получает немного сахара или муки. Нам сейчас уже не так голодно, но очень холодно. Опять мы все ютимся в одной маленькой комнате, опять топится буржуйка, а окна зарастают толстым слоем грязного мохнатого льда.

От папы время от времени приходят письма, написанные карандашом на клочках серой бумаги. Он все еще в тюрьме, но есть надежда, что когда будут освобождать и отправлять домой поляков, уедет с ними и он, поскольку он родился в Польше, и польская комиссия включила его в списки. Мама и Таня все время употребляют в разговоре