Я выхожу из школы, с трудом переставляя ноги. Как же так? Почему? Только бы не начать реветь. Но нет — мама не раз внушала мне: не смей плакать перед посторонними! И никогда никого ни о чем не проси. Дотерпеть бы до дома. По противоположной стороне улицы, приближаясь к углу идет Катя Шелехова, моя соседка по парте, подружка.

— Катя! — кричу я. — Катя, постой! Что я тебе скажу… Но Катя делает вид, что не слышит, ускоряет шаг и скрывается за углом. Зато меня догоняет другая подружка Галя и берет за руку.

— Не зови ее, — Галя стоит, склонив голову на бок, лицо огорченное и укоризненное, рыжие косички печально свисают вдоль пухлых щек.

— Ей с тобой водиться не велели. Ее папа в горкоме, а вы из бывших. Ей самой, думаешь, легко.

Дома я рассказываю обо всем этом маме.

— Значит сделать ничего нельзя, — устало говорит она. — Кто-то, по-видимому, решил, что тебе нужно другое окружение. Рабочее. Я ходила в свою школу, думала, можно будет тебя к нам устроить, но меня, оказывается, увольняют. Французский и немецкий языки упразднены. Я могу преподавать только в ликбезе. Ну что ж… — голос ее твердеет, — вчера я тебе не сказала. Из Харбина снова пришло письмо от дяди Сережи. Положение у него после смерти жены просто ужасное, две крошечные девочки на руках, няня стоит очень дорого. Он умоляет меня или Наташу приехать помочь ему. Наташа наотрез отказалась, она не хочет оставить бабушку с дедушкой. Ну, а я… Вчера еще ничего не могла решить, а теперь решила. Завтра же подам прошение о выдаче мне заграничного паспорта, говорят, что сейчас получить его не так уж трудно. Мы уедем. И Таню с Мариной постараемся вытащить. Больше я не могу.

У меня на миг сжимается сердце, но в этот момент я вспоминаю заворачивающую за угол Катю.

— Я тоже хочу уехать, — голос мой, правда, не так тверд.

— Я не хочу здесь учиться.

НЕЗНАКОМЫЕ ПАЛЕСТИНЫ

Рано утром я просыпаюсь от холода. Из всех щелей и дыр сочится леденящий, как ключевая вода, воздух. Некоторое время пытаюсь уворачиваться от обжигающих струек, но быстро сдаюсь. Из лежащего в головах дорожного мешка вытягиваю теплую кофту и носки, накидываю свое одеяло на маму и девочек, пристраиваю мешок и чемодан так, чтобы они закрывали большую щель как раз у нас над подушками, поспешно одеваюсь и выползаю наружу. Сашка оказался прав — холод наступил-таки. Градусник, прибитый кем-то в стенке, показывает семь градусов мороза, а за оконцем летний пейзаж: ярко светит солнце, синеет небо, пламенеют на лужайках царские кудри. У печки возится Люся.

— Холод-то какой, — шепчет она. — Кока замерз у меня, плакал ночью. Не простудился бы. С мамой его оставила, а сама пошла печку топить. Вот только не горит никак.

Тихонько переговариваясь, мы все-таки разводим огонь, засыпаем уголь, ставим чайник.

Поезд замедляет ход, а скоро и совсем останавливается. Станция. Мы с Люсей отпираем висячий замок и с трудом отодвигаем тяжеленную дверь. Надо проветрить теплушку. Я подхожу к образовавшемуся проему и останавливаюсь в недоумении. На соседнем пути стоит какой-то странный поезд. Тоже теплушки, но не кирпичного цвета, а буро-зеленые; крошечные оконца забраны железными решетками. На двери висит огромный чугунный замок, вроде нашего, — только мы, по распоряжению Василия Михайловича и Сашки, запираемся на ночь изнутри от воров, а тут замок повешен снаружи. И самое странное — под вагоном горит несколько электрических лампочек и еще несколько на крыше, в углах. Что это? Ценные товары? Оружие? Высунувшись, я вижу в проходе между составами удаляющуюся спину солдата с автоматом, на поводке он держит рослую черную овчарку. Господи, Боже мой! Что это значит?

— Вера Константиновна, — еле слышно шепчет подошедшая Люся, — поглядите туда! Видите?

В зарешеченном окошке, бледное изможденное лицо, темные мрачные глаза устремлены на меня. За этим лицом еще два, смутно намечающиеся в сумраке вагона. И вдруг до нас доносится голос, надтреснутый, торопливый.

— Откуда?

И я также торопливо отвечаю полушепотом:

— Из Китая. На целину.

— В ссылку?

— Не-ет. Репатриируемся.

И тут человек начинает говорить быстро-быстро, проглатывая слова:

— Я вас очень прошу, пожалуйста… Пошлите открытку в Ленинград. Напишите — Саша жив, встречался с Левой… Появилась надежда… Пожалуйста…

— Адрес? — шепчу я. — Куда послать?..

Совсем рядом раздается тяжелый топот. Солдат возвращается бегом, останавливается рядом с нашей теплушкой и начинает орать, пересыпая речь отвратительными ругательствами. Лица в зарешеченном окошке исчезают, а мы с Люсей, не сговариваясь, толкаем дверь и отступаем к печке, которая тем временем хорошо разгорелась и обдает нас приятным теплом.

— Кто они? Вера Константиновна, кто они? — спрашивает Люся. Светлые капельки сползают по бледному кукольно-хорошенькому личику. — Господи, жалко-то как!

— Не знаю, Люся, — растерянно отвечаю я.

Но я знаю. Как же мне не знать. Перед самым отъездом, сжигая разные бумаги, я опустила в огонь и три грязные мятые открытки, полученные еще в Харбине, как-то проскочившие «оттуда». Две написанные корявыми крупными буквами, одна — отточенными, узкими. Вместо подписи закорючки. Содержание одинаковое: «Коля жив. Просит за него не беспокоиться. Всех целует». Последняя была получена в тридцать первом году. После этого ничего.

Чайник булькает, закипая. Люся тихонько плачет, утирая слезы скомканным платочком. У меня пересыхает горло и начинает болеть сердце.

— Не скажем никому об этом, Люся? Хорошо? — хрипло говорю я. — Зачем остальных расстраивать. Да мы ничего и не знаем об этих людях.

— Не скажем, — покорно шепчет она.

Когда стало известно, что репатриация состоится, я решила, что во время путешествия буду вести дневник. Так важно, казалось мне, сохранить свежие впечатления. В воображении я дожидалась, пока затихнет вагон, усаживалась под лампу и начинала записывать все, что поразило меня в течение дня. Описывала людей, пейзажи, вспоминала разговоры, стараясь не забыть меткие словечки, выражения, прежде мне неизвестные. Как интересен был этот новый открывающийся мне мир, — не всегда понятный — и не всегда приятный, наверное — но с в о й, русский, отныне мой мир! Несколько вырванных из тетрадки страничек, испачканных сажей и захватанных грязными пальцами, мелко исписанных с обеих сторон — вот все, что представляет собой мой дневник. И писался, он не каждый день «лишь только станет смеркаться», а один-единственный раз, ночью, когда я дежурила у топившейся печурки, вскоре после того как мы отъехали от Красноярска. Вот он:

«Около двенадцати часов дня поезд пришел в Красноярск. Ветрено и холодно, хоть и солнечно. Андрей ушел на