под колесом ломающаяся доска, но шофер, вдруг ставший напряженным, осторожным, искусным и трезвым тихонько вывел грузовик на противоположный склон. «Другой нипочем не проехал бы» — удовлетворенно сказал он. Оказавшись на более ровной дороге, шофер поддал газу, и мы снова понеслись, сломя голову. Остальные машины быстро отставали и затерялись в темноте. — «Им в объезд придется».

— А не свалятся? — раздумчиво заметил дядя Коля.

— Не-е? Григорий знает, он с ходу не будет брать, а Генка за ним идет.

Дай-то Бог. А мы едем дальше, все также ныряя и переваливаясь. Дети спят, положив головы мне на колени. Татуля пристроилась сзади рядом с бабушкой. Бледный луч единственной фары выхватывает из темноты какие-то серебристо-серые пятна. «Солончаки, — успокоительно сообщает дядя Коля. — Теперь уж скоро, минут сорок, не больше осталось».

Я, наверное, тоже задремала под конец. Проснулась от того, что машину сильно тряхнуло — проснулась и глазам не поверила. Вырвавшись из-за туч луна спокойным голубым светом заливала широко раскинувшееся озеро, серебристая рябь бежала по поверхности и, накатившись на пологий берег, рассыпалась голубоватыми искрами. Озеро огибала дорога, а по ту сторону, которая была дальше от озера, тянулись то отступая в глубину дворов, то придвинувшись к самой обочине, погруженные во мрак домики.

— Куда везти-то? — спросил хриплым усталым голосом шофер.

— Сашка наказывал к Морьке-пожарной, на площади. Туда ехай, — ответил дядя Коля.

СОЛОНОВКА

Господи, неужели конец пути? Мы въехали во двор. Я с трудом спрыгнула на землю. Дядя Коля и шофер помогли спуститься из кабины маме и стали выгружать вещи. Небольшой домик. Две молчаливые женские фигуры на крыльце. Я поздоровалась. Одна ответила, другая промолчала.

— Сундуки да узлы мы все в комнату затащим, а остальное сюда, под навес, — приговаривал дядя Коля. — Завтра утречком наведаюсь, если чего не хватит, разыщем. Да вы не бойтесь, здесь ведь деревня, не город. Все цело будет. Отдыхайте теперь.

Он протянул мне жесткую, словно чугунную руку. Шофер тоже.

В маленькой комнате угол занимали беспорядочно сваленные вещи. На столе горела красная керосиновая лампа.

— Располагайтесь, — сказала одна из женщин. Лицо в полумраке разглядеть было трудно, но голос звучал неприветливо, сухо. — Мне через три часа на дежурство идти. Утром вам все Нинка покажет. А мы на сеновал пойдем ночевать.

Скорей, скорей! Боже, до чего я устала. Болели руки, ноги, спина, голова, а глаза закрывались и не желали открыться. Хотелось лечь просто на пол — какие там подушки, одеяла, просто сунуть что-нибудь под голову и спать… Собрав последние силы, мы с Татулей разложили кровать маме, развязали узлы с постелью, кое-как разложили матрацы на полу и улеглись рядом. Ира и Ника уж спали, свернувшись калачиком. «Спать, скорей-скорей спать» подумала я, проваливаясь в темный бездонный колодец.

И тотчас из него вынырнула, с трудом соображая, где я, щурясь от яркого света, стараясь продлить мгновение блаженного неведения, отодвинуть неминуемую встречу с жизнью. Я лежала с закрытыми глазами и ощущала на себе пристальные, неотрывные взгляды. На меня и правда смотрели: смотрело через небольшое окошко горячее солнце. Смотрел со стены портрет угрюмого человека в кубанке и глаза его выражали такую откровенную злобу, что странно было, как блеклое изображение — по всей вероятности увеличение с паспортной фотографии — могло сберечь такой заряд неистового чувства. А в открытых дверях стояла рослая девочка лет тринадцати с толстой косой — она тоже смотрела на меня с нескрываемым любопытством. Как выяснилось, это была младшая наша хозяйка Нинка. Старшая — Морька — занимала пост пожарного наблюдателя и в данный момент сидела на вышке в лесу, но воля ее, тем не менее, ощущалась в доме неотступно. «Морька не велела…» — эти слова парализовали любое мое начинание. Морька не велела кипятить чайник, не велела ничего продавать нам — даже стакана молока. — Морька не велела вносить в дом лежащие под навесом вещи, мыться, стирать, ходить в огород… и Нинка стояла у двери, бдительно следя за тем, чтобы запреты эти не нарушались. Я хотела пойти узнать, добрались ли благополучно ночью до Солоновки остальные мои попутчики и как они устроились, но деревня была велика и совершенно пуста, спросить было не у кого. Мы немного разобрали, растолкали по углам чемоданы и узлы, вытащили и доели остатки Барнаульского пиршества и уселись ждать.

Но ждать было мучительно. Минут через сорок я поднялась и вышла за калитку. Передо мной была площадь, поросшая гусиной травкой. Слева строение из красного кирпича с башенками и сводчатыми окнами. По стенам расклеены самодельные афиши, «Свинарка и пастух». Буквы разного цвета — красные, желтые, синие; угол оборван и свисающий бумажный лоскут лениво жует привязанная к колышку коза. Прямо передо мной что-то вроде дощатого барака с двумя крылечками. Над одним крыльцом доска, на которой черным намалевано «Сельпо», над другим — бумажный листок «Продажа керосина и водки в субботу с 10 утра». Двери заперты. Вокруг ни души. Я посмотрела направо. С этой стороны площади добротная большая изба, у калитки ее стоял коротконогий старый человек в черных мятых шароварах, в розовой расстегнутой на груди рубахе. Недобрый тяжелый взгляд был устремлен на меня. Он неторопливо почесал подмышкой и продолжал смотреть.

— Это сельсовет, — шепнула мне неизвестно откуда появившаяся Нинка. — А это председатель наш Михал Прокопыч.

— А там что? — спросила я, чтобы что-то спросить.

— Там магазин. Только Дуська — продавщица в Волчиху за водкой поехала. Седин верно торговать не будет. А здесь вон клуб у нас. Кино крутят.

Я повернулась к странному строению, подняла глаза и мне стало не по себе.

— Это, что, церковь прежде была? — спросила я Нинку.

— Ага, церква. Мамка сказывала. Кресты-то давно посшибали, еще когда кулаков с деревни сгоняли… — и вдруг прибавила подобострастным шепотом: — Прокопыч вас кличет.

Я повернулась. Старик в шароварах и правда делал какие-то повелительные жесты. Я сделала несколько шагов по направлению к нему, Нинка следовала за мной по пятам.

— Ты там своим скажи, — произнес председатель сельсовета, не отводя от меня недобрых маленьких глаз, от него пахло потом, водкой и чесноком. — Завтра, али послезавтра из района фотограф приедет. Фотографировать вас будет. Потом в Волчиху поедете, паспорта выправлять.

— Скажу.

Почему он так неприязненно смотрит? Недоволен, что нас сюда привезли? Но ведь мы же не виноваты… И вдруг в голове возникает отчетливая и неприятная мысль: ведь здесь мне предстоит жить! Почему какой-то грязный, скверно пахнущий старик имеет право говорить мне «ты»? Вся эта экзотика — щелястая