теплушка, старушки-мешочницы и узелки с едой, полученные от них в уплату за проезд, умывание под лопнувшей трубой, печурка, в которой горит ворованный уголь, славный степенный Василий Михайлович и забубенный Сашка — все это в прошлом. Наступает жизнь. А какая она будет? Сходить бы в церковь, поставить свечку, попросить помощи у Матери Божьей… Мимо нас с визгом и хрюканьем пронесся поросенок. За ними, топоча босыми ногами, бежали трое мальчишек.

— Егорка ваш яму подкопал, — крикнули они Нинке, и та, сорвавшись с места, устремилась вслед за нами.

Прокопыч повернулся и, тяжело ступая, стал подниматься по ступенькам крыльца в сельсовет. Я пошла обратно. Пока Нинка ловит своего поросенка, можно хотя бы осмотреться по сторонам. Двор небольшой, чисто подметенный, хлев, загон для непокорного Егорки. В одном углу покатый, поросший курчавой травкой настил погреба, в который ведет низенькая дверь, в другом — небольшой домик понятного назначения…

Но тут калитка со скрипом открылась и во двор вошла высокая пожилая женщина с исплаканным лицом, опрятно одетая и причесанная. В руках она держала стеклянную банку с молоком и тарелку, накрытую чистой тряпицей.

— Здравствуйте! — сказала она, подходя ко мне. — С приездом вас. Вот возьмите, попоите деток молочком. Утрешнее. А это вам с бабушкой. Покушайте.

На тарелке лежало с десяток отварных картофелин и два соленых огурца.

— Спасибо вам большое… Только как же… — я беспомощно замолкла.

— Соседи мы, — пояснила она, и улыбка чуть раздвинула плотно сомкнутые губы. — Я еще є утра думала — дай, думаю, схожу, снесу молочка. С дороги-то люди, где раздобудутся? Да при Нинке не хотела. Так и зыркает — кто куда пошел, кто что делает…

Мы сели на завалинку. Соседка сообщила мне, что зовут ее Дарья Григорьевна, — Даша для скорости, — сказала она. — А по фамилии мы Игнатовы. Раньше здесь в деревне одиннадцать дворов Игнатовых было, а может и поболе. Мы-то всего год как вернулись с севера. Уезжали десять человек, а вернулись всего ничего. Я, да мама моя, да сын.

— Вы. там работали? — спросила я. Она посмотрела на меня как-то странно, искоса.

— Нет, проживали… А вернулись, так и то не на радость. Мать паралич разбил, Генка-сын — горькую пьет. — Она задумалась, потом встряхнула головой. — Ну что ж теперь сделаешь… Как бы не такие обстоятельства, я бы вам к себе предложила перейти, только знаю — здесь плохо, да и у меня не слаще.

— А здесь будет плохо? — робко спросила я.

— Хуже некуда, — с убеждением ответила она. — Девки-то — бандитовы дочки. Нинка та ничего, молода еще, а Морь-ка в тятьку пошла. Норов бандитский. Вы с ней поосторожней;

— Что же делать?

— Я поспрашаю. Может и найдется у кого угол. Много вас больно — пять человек. Я поспрашаю. А пока что вы ей подарочек какой подыщите. Девчонки жадные. Бедные, конечно, ни отца, ни матери. Смягчать их надо. Да вы не расстраивайтесь. Нас в свое время и вовсе в лесу в снег вытряхнули — барахтайтесь, мол. Выкарабкаетесь — ваше счастье. Так и то, глядишь, кое-кто выжил. А тут все же люди кругом…

— Пойду я, — помолчав сказала она, — а то вернется Нинка, увидит меня, Морьке нажужжит, а та через забор меня материть возьмется. Это ведь тоже все наше было, игнатов-ское, она и злится, когда я загляну, думает корить ее стану, а я не стану — мне теперь все одно. А вы, если чего надо, заходите. Коли смогу, помогу.

К вечеру кое-что прояснилось. Оказалось, что добрались все до Солоновки благополучно. Иохвидовы поселились совсем неподалеку в крошечной избушке у глухой старухи, которая не отходила от них ни на шаг. Андрей и все их многочисленное семейство расположилось пока что в простом сарае. Реаль была внесена в церковь-клуб. Люсин отец — механик — чрезвычайно заинтересовал директора МТС. Им обещали в будущем «казенную» квартиру, а пока поселили в клубе в красном уголке. Лучше всех устроились Шуры. Им удалось найти отдельную чистенькую комнатку, и хозяйка разрешила ему поставить под навесом некое подобие парикмахерского кресла, стоя за которым он уже снял машинкой несколько дремучих шевелюр.

Морька оказалась большой ширококостной, с низком лбом, из-под которого зло смотрели пронзительные глаза родителя-бандита. Правда, приняв от меня верительные грамоты в виде шелкового отреза на блузку и нарядного платка, она громко захохотала и крикнула Нинке:

— Смотри, чем меня тетя благословила! — после чего продала мне немного картофеля и сливочного масла и разрешила вскипятить чайник, а потом, окончательно раздобрившись, прибавила: — Завтра вам баньку истоплю. Черная она у нас, ну да уж как-нибудь.

Мытье в черной бане, благодарение Богу, не состоялось. Боюсь, что в Тяньцзине я с большим недоверием встретила бы описание ее. Натаскав в объемистую бочку воды из колодца, мы развели огонь в печурке без трубы, быстро наполнивший тесную избенку едким, густым дымом, и ухнули прямо в пламя огромный покрытый сажей валун, лежавший в углу. Через какое-то время Морька объявила, что камень прокалился и надо перекинуть его в воду. Тут-то неудача и постигла нас. «Перекидывали» мы втроем — Морька, Татуля и я, — при помощи обугленных вил и двух лопат, лопастями которым служили секции красивой и очень замысловатой чугунной решетки. Валун срывался с лопат и падал обратно в печурку, разбрасывая фейерверки огненных брызг, которые мы поспешно заливали водой. Морька отчаянно поносила какого-то Федора, употребляя слова не принятые в хорошем обществе, а я замирала от страха, представляя себе, как валун падает кому-то из нас на ногу. Наконец, черенок одной из лопат сломался, и Морька, разразившись очередным потоком мерзкой ругани, послала нас купаться на озеро.

И вот там, на берегу тихого красивого озера, я впервые за долгое время как-то вдруг успокоилась. Мы провели на берегу несколько часов. Стирали белье и сушили его, разложив прямо ца траве, мыли головы, мылись сами, плавали в прохладной солоноватой воде, лежали на теплом чистом песке. На противоположный берег пригнали табун лошадей, и мальчишки с гиканьем и веселыми возгласами купали их.

Подошли Иохвидовы. За ними по пятам шла девочка-подросток с кукольно-миловидным, глупеньким лицом. На руках она держала завернутого в тряпье младенца. За юбку ее цеплялся светловолосый мальчик на вид лет трех. Младенец громко плакал, и девочка, усевшись на бугорок, расстегнула кофточку и сунула ему в рот грудь.

— Вера Константиновна, — взволнованно сказала Антонина Михайловна. — У вас не найдется кусочка хлеба или вообще чего-нибудь? Старший мальчик, по-видимому, тоже очень голоден. Сейчас я вам расскажу… — и перейдя на английский она сообщила