— молчаливыми свидетелями мощного неостановимого движения варягорусов на Юг. Но едва ли только мечта о несметных сокровищах влечет в дальний поход меченосцев. В королевской «Саге об Инглингах» один из конунгов дает обет найти «жилище богов, жилище старого Одина» — легендарный азиатский город Асгард, в центре коего возвышается круглый храм Валгалла, где пируют скандинавский верховный ас Один и павшие в сражениях воины. Благодаря современным археологическим изысканиям, местонахождение этого древнего царства изобилия определяется близ Ашхабада или Асхабада. Быть может, «урманский королевич» Вещий Олег тоже дает обет найти жилище богов, когда в 882 году, собрав дружину из варяг, чуди, словен, мери, веси и кривичей, отправляется с приладожской земли завоевывать Юг.

Древнее мифологическое сознание не мыслит мир как некую единую и бесконечную Вселенную. Ему чуждо христианское представление о том и этом свете, о бытии и инобытии. Как отмечает Михаил Стеблин-Каменский, в эддических мифах пространство прерывно и состоит из разных реальных кусков, в середине которых находится все благое: там благоденствует Асгард, там роскошествует Царьград, а здесь должен воссиять Киев. Когда Вещий Олег провозглашает Киев «матерью русских городов», это значит, что он видит в нем центр того куска пространства, где сосредотачиваются всевозможные ценности. Нечто подобное говорит и киевский князь Святослав, собираясь в болгарский поход: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае, ибо там середина земли моей, туда стекаются все блага». Личная харизма властителя определяет местопребывание «я» как некий магический, магнетический центр, притягивающий с окраин все благое. Хождение Вещего Олега на Царьград есть установление границы своего добра, за которой начинается чужое.

Не следует понимать всеблагое только как нечто материальное: золото, паволоки или вина с различными плодами, как пишет об этом летописец Нестор. Определение всеблагому дает властитель, а это могут быть и духовные сокровища. Выбор веры Владимиром Красное Солнышко почти граничит с поиском дорогого товара на восточном базаре. Так не раз поступают викинги, находящиеся в чужих странах по торговым или военным делам. «Это был распространенный обычай у торговых людей, — рассказывается в „Саге об Эгиле“, — и у тех, кто нанимался к христианам, потому что принявшие неполное крещение могли общаться и с христианами и с язычниками, а веру они выбирали себе ту, какая им больше понравится». Понятно, что такой религиозный компромисс, первоначально кажущийся циничным, преследует, прежде всего, важную коммуникативную цель.

Обретя добро, обретя ценность, властитель рассматривает ее как свою священную собственность. Новохристианин Владимир Красное Солнышко объявляет своим личным врагом каждого, кто не примет крещения. «И не было ни одного, — свидетельствует митрополит Иларион, — кто противился благочестному его повелению. Да если кто и не с любовью, то со страхом пред повелевшим крестились, ведь было благоверие его с властию сопряжено». Так зарождается русская традиция скорого насильственного изменения, скорого насильственного преобразования бытия во имя небытия, настоящего во имя ненастоящего («светлого будущего»).

Следуя за Вещим Олегом, первые русские князья, обращенные в православие, окончательно утверждают на Русской земле самобытное милленаристское государство, для которого на протяжении пяти столетий духовным ориентиром, духовным светочем является Византия. Лишь падение Царьграда в 1453 году заставляет произвести переоценку ценностей: причиной трагедии объявляется «экуменическая» Флорентийская уния, заключенная накануне между Римом Первым и Вторым, а новым и единственным центром православия — Москва или Третий Рим. С самого начала «третьеримская» идея воспринимается как идея ограждения от еретического Запада, от латинского вероотступничества. Там, по ту сторону добра, находится зло — великое множество истин. «Вера наша неиспорченная всегда одна, — изрекает царская свита католическому миссионеру Юрию Крижаничу, — а у вас сколько людей, столько вер. Как небо от земли, так наша вера от вашей. Одним словом, и на счет веры у нас рай земной». В силу такого чаемого превосходства любое западное новшество представляется на Руси «латинской ересью».

Идея Москвы зиждется на исключительности, самодостаточности, самодовольстве и, как следствие, самоизоляции от культурной Европы. Иллюзия превосходства возникает еще во времена великого князя московского Дмитрия Донского, после Куликовской битвы, когда русская экспансия вглубь Евразийского материка не встречает серьезного противодействия. Механическое приращение восточных земель к Московскому царству, приращение чужих благ к великокняжеской казне вызывает лишь глухой ропот местной знати. Зырянский волхв Пам говорит соплеменникам справедливые слова, которые и сегодня кажутся злободневными: «Что хорошего может быть от Москвы? Не оттуда ли идут нам тяготы, дани непомерные и насилие, и тиуны, и доносчики, и приставники?» Область своего добра расширяется до неведомого предела, так что Петр Великий даже снаряжает морскую экспедицию Витуса Беринга, чтобы установить, а существует ли вообще граница этой чудесной области?

Если путь Вещего Олега — это путь из варяг в греки, то путь Петра Великого представляет собою обратное движение, обратный путь из грек в варяги. Подобно древнерусским испытателям веры, посетившим православный Восток и восхитившимся его красотою, Петр отправляется на многоверный Запад, где убеждается в красоте его искусства, его культуры. Дальнейшие действия русского царя являются зеркальным отражением того, что совершает Вещий Олег и его последователи.

Государь переносит столицу из Москвы на Север, на пустынные берега Невы, откуда лежит самая короткая дорога к идеалу — к мировой германо-латинской культуре. На окраине своей земли он основывает Царственный град, поскольку таковым может считаться только место пребывания властвующего «я». Дух его скорых преобразований передают поэтические строки Батюшкова: «Здесь будет город, сказал он, чудо света, сюда призову все художества, все искусства». Это почти точное воспроизведение слов киевского князя Святослава о середине своей земли, куда стекаются все блага.

Изначально Санкт-Петербург утверждается как западная культурная столица, противостоящая Москве — символу старого русского византизма. Возведение прекрасных зданий по венецианскому плану, кроение одежд немецкого фасона, курение табака на голландский манер являются лишь внешними выразительными приметами многогранной деятельности Петра, имеющей одну цель — коренную переделку всего куска пространства по некоему великому образцу. «Вашими неустанными трудами и руковождением мы из тьмы неведения на феатр славы всего света и, тако реши, из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены», — прославляет своего государя Гавриил Головкин, ненароком повторяя давнюю мысль константинопольского патриарха Фотия о народе незначительном, но получившем значение, о народе бедном, но достигшем блистательной высоты.

Петр посягает на старинные духовные традиции, секуляризирует образование и техницизирует культуру. Он пытается сотворить Петербург как центр всего благого, но странноприимного, как город полноты, но полноты наоборот. И