«Академию наук и курьезных художеств». Так идея имперская согласуется с идеей просветительской: петербургская ономастика обретает второе направление.

Средоточием человеческой мудрости традиционно считается город Афины, знаменитый своей Академией. Еще древнерусский летописец указывал, что есть «Афинея преславная», куда «всех сторон приходяще учахуся мудрости». В разное время «новыми Афинами» называются и Киев, и Париж, и Прага. Поэтому Михаил Ломоносов сходу присваивает Петербургу второе имя, когда воспевает просветительскую деятельность императрицы Елизаветы: «И щедрости твои воздвигнут здесь Афины». Не шум новгородского веча, а сладкая песнь афинских муз слышится на невских просторах и певцу Фелицы — Гавриилу Державину:

Петрополь встает навстречу; Башни всходят из-под волн. Не Славенска внемлю вечу, Слышу муз Афинских звон… Вижу: Севера столица Как цветник меж рек цветет, — В свете всех градов царица И ее прекрасней нет!

Действительно, свет многих городов-символов отражается в зеркале Невы, но только один из них увлекает воображение самого Петра. Он мечтает воздвигнуть нечто подобное на Васильевском острове, который следует «наибогатейшим строением населить и украсить, как деревянным, так и каменным, и каналами устроить, и фортецию укрепить, наподобие Амстердама». На новый 1716 год он утверждает сказочный план Доменико Трезини, где карта Васильевского острова испещрена вдоль и поперек синими линиями каналов. Ему кажется, что достаточно материализовать свою мысль, свою фантазию — и бойкая торговая жизнь закипит на берегу Финского Синуса. И здесь идея торговая реализуется через идею имперскую, когда личный почин и личная выгода напрямую зависят от того, кто «старается о пользе общей».

Впрочем, имя «нового Амстердама», от которого пахнет корабельной пенькой, соленым ветром и голландским табаком, кажется слишком грубым, слишком «топорным», чтобы укорениться при петербургском дворе. Гораздо привычнее для русского слуха звучит изысканное имя Венеции, которая ту же торговую идею счастливо сочетает с идеей просветительской, идеей художественной, и издревле произносится как Веденец или Леденец:

Из-за моря, моря синего, Из глухоморья зеленого, Из славного города Леденца, От того царя заморского Выбегали-выгребали тридцать кораблей, —

поется в старинной русской былине о Соловье Будимировиче. Эти тридцать эпических кораблей, полных красного золота, дорогой камки и прочего добра, символизируют собой как торговую мощь, так и несметные богатства славного города Леденца. В его звучном имени слышится и звон венецианских монет, и звон невского льда, который становится непременным камертоном «северной Венеции».

«Петербург, построенный в пределах стужи и льдов, — замечает французский граф Сегюр, — представляет уму двойственное зрелище: здесь в одно время встречаешь просвещение и варварство, следы Х и XVIII веков, Азию и Европу, скифов и европейцев… Изображения дикарей на барельефах Траяновой колонны в Риме как будто оживают и движутся перед вашими глазами».

Эта двойственность наблюдается и в поэтических откровениях о Петербурге. Мотив дикой стужи и вечного льда переплетается с мотивом божественного света, который сияет над престолом и растопляет окружающий холод. Михаил Ломоносов сочиняет оду на рождение младенца — будущего «всепресветлейшего и державнейшего государя» императора Александра I:

Златой начался снова век. Всегдашним льдом покрыты волны, Скачите нынь, веселья полны, В брегах чините весел шум. Повсюду вейте, ветры, радость, В Неве пролейся меда сладость…

Ему вторит Гавриил Державин, который рисует волшебную картину преображения Ледяного царства после появления на свет порфирородного отрока:

Сыпал инеи пушисты И метели воздымал, Налагая цепи льдисты, Быстры воды оковал… В это время, столь холодно, Как Борей был разъярен, Отроча порфирородно В царстве Северном рожден. Родился — и в ту минуту Перестал реветь Борей; Он дохнул — и зиму люту Удалил Зефир с полей… Я увидел в восхищеньи Растворен судеб чертог; Я подумал в изумленьи: Знать, родился некий бог.

Но, пожалуй, самый яркий, самый запоминающийся образ русского Леденца, где властвует лед, а власть леденит, сотворяется в царствование императрицы Анны Иоанновны. Речь идет о празднестве, устроенном по случаю свадьбы придворного шута Голицына. Здесь все итальянское, все венецианское, но только заживо замороженное и обрамленное в ледяной венец. Ледяной дом строит архитектор Петр Еропкин, прошедший школу зодчества в Венеции. Он возводит сказочный венецианский дворец, но только из кусков синего льда. «Когда на оный дом вблизи смотрели, — сообщает профессор Крафт, — то с удивлением видна была вверху на кровле четвероугольными столбами и точеными статуями украшенная галерея, а над входом преизрядный фронтишпиц, в разных местах статуями украшенный». В этот необычайный венецианский дворец на неаполитанских конях везут придворного шута — князя Михаила Алексеевича Голицына. Шутом он становится поневоле: во время пребывания в Италии женится на итальянке и принимает римо-католическую веру, за что безжалостно наказывается на родине. В этом прозрачном холодном дворце шут с шутихою скачут, пытаясь согреться, что веселит собравшийся народ. Наконец, новобрачные успокаиваются и тихо засыпают в ледяном гробу.

Иван Лажечников