потому идее полноты Петербурга противостоит идея его пустоты. Пустота есть изначальное свойство дьявола, который способен лишь переиначивать, пересмеивать, подражать творению Божьему. У дьявола нет своей творческой идеи: он умеет только заимствовать. Именно дьявольскую подражательную суть петровских переустройств не приемлет первая супруга царя Евдокия Лопухина, которая пророчествует о Петербурге — символе новой России: «Быть сему месту пусту». Это полностью совпадает с мнением тех европейцев, на кого старается быть похожим царствующий копировщик: «Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего» (Жан Жак Руссо).

Эта идея пустоты Петербурга обретает свои реальные очертания в годы гибели Российской империи. Самобытное милленаристское государство, утвержденное Вещим Олегом и перестроенное Петром Великим, прекращает свое существование, когда иссякает божественный замысел о нем, когда растворяется в тумане последняя веха русского пути. О мертвой пустынности города свидетельствуют очевидцы трагедии. «Петрополь, — констатирует Николай Анциферов, — превращается в Некрополь»…

* * *

И вновь перед нашим духовным взором встает этот старинный русский путь — путь из варяг в греки, где длинная цепочка рек, озер и морей преобразуется теперь в цепочку русских городов, а отмыкают и замыкают ее две столицы — Киев и Петербург. В отличие от Москвы, оба города объединяет один миф, одна мысль, связанная с таинством рождения — оба города утверждаются единым словом, единым волевым действием.

Воистину, Вещий Олег не основывает Киев, но именно он определяет его исключительную роль: «Се буди мати градомъ русьскимъ». Он устанавливает столицу не на середине славянской земли, а на ее границе, где постоянна угроза хазарского нападения. Но отсюда, от этих гор киевских, лежит самая короткая дорога в Византию — самая короткая дорога к мировой культуре. Видимо, Батюшков памятует эту древнюю киевскую историю, когда творит миф о рождении Петербурга: «Здесь будет город, сказал он, чудо света».

«Се буди!» — восклицает Вещий Олег и через тьму веков ему откликается Петр Великий: «Здесь будет!» Два великих властителя усилием воли утверждают на окраинах Русской земли две столицы, как бы настежь распахивая два окна в мир: одно — на рассвет, в греко-православную культуру, другое — на закат, в культуру германо-латинскую. Оба города несут на себе печать того и другого влияния, оба города являются как бы духовными отражениями Востока и Запада, Рима Первого и Рима Второго.

Киев — это светлая любовь Софии Премудрой, где покатость зеленых холмов сочетается с нежной округлостью золотых куполов. Петербург — это торжество чистого германизма, где мерцает прямая линия нордического духа, уходящая в туман. Там, среди теплых свечей Софии, звучит многогласная литургия, схожая с греческой музыкой Элевсиний. Здесь, выкованная на морозе, звенит о гранитный камень холодная римская сталь: urbi et orbi.

* * *

Translatio Nominis: Русский Леденец

Великий Петр называет Рим «древним обиталищем наук» и выражает уверенность, что западные науки «скоро переселятся и к нам». Это стремительное переселение иностранных новшеств в петровскую Россию сопровождается таким характерным явлением, как translatio nominis.

Translatio nominis — обязательная категория средневекового мистического мышления, когда перенос имени, обладающего определенными символическими свойствами, осуществляется для обозначения нового предмета, который еще не имеет своей собственной самости, своего собственного «я». Как представляется, с переносом имени происходит и перенос признаков, необходимых для претворения замысла творца в жизнь. Творческий замысел, а следом и его предмет обретают, таким образом, твердую почву, если перекликаются с аналогичными образцами, уже прошедшими испытание временем.

Вопреки мнению царедворцев, Петр Великий утверждает новую столицу России в устье Невы — на местности «отложистой и болотистой», так что необходимость твердой почвы под ногами имеет как прямой, так и переносный смысл. В ту эпоху мировыми городами-символами являются Рим и Константинополь, Пальмира и Вавилон, Афины и Иерусалим, Венеция и Амстердам. Имена некоторых из них примериваются к Петербургу на протяжении всего восемнадцатого столетия, пока тот не обретает, наконец, своего собственного «я» — своего собственного мифа.

Как известно, реализация translatio nominis непосредственно зависит от того, какой признак пытаются объявить характерным для нового явления. В петербургской ономастике наблюдаются три направления, которые отражают три идеи становления города на Неве — идею имперскую, идею просветительскую и идею экономическую, торговую. Для Петра Великого эти идеи гармонически сочетаются друг с другом и не существуют раздельно.

Весь пафос переустройства страны на новый лад заключается в создании могущественной империи, действующей на благо своих подданных. После победной Северной войны, провозглашая себя императором по просьбе Сената, Петр дает клятву — «стараться о пользе общей, от чего народ получит облегчение». Вообще самодержавная идея, освященная божественным ореолом, всегда и везде представляется как идея справедливости, идея защиты и идея заботы. Это прекрасно осознает Петр, который говорит своему константинопольскому послу: «Я вам от Бога приставник, и должность моя смотреть, чтобы недостойному не дать, а у достойного не отнять». Он строит Санкт-Петербург как столицу новой империи, где на благо народа восторжествует правосудие, просвещение и изобилие. Поэтому Рим, издавна олицетворяющий собою идею закона как такового, становится тем образчиком, коему следует подражать. Санкт-Петербург именуется «новым Римом» или «северным Римом», но не как религиозный центр (подобно Константинополю или Москве), а как средоточие справедливой светской власти. «Ты будешь северным Римом! — восклицает Александр Сумароков. — Исполнится мое предречение, ежели престол монархов не перенесется из тебя». Здесь идея Петербурга напрямую сопрягается с имперской идеей: его бытие не мыслится без царственного престола. Эту «новоримскую» традицию продолжает и Михаил Ломоносов. «Не разрушая царств, в России строишь Рим», — говорит он императрице Елизавете, подчеркивая мирный созидательный характер ее правления.

Как ни странно, российская имперская идея находит поддержку не только среди собственных «Невтонов и Платонов». Немецкий философ Готфрид Лейбниц видит в ней положительное начало, поскольку таким образом можно быстрее и успешнее развить в стране науки и искусства. «Провидение, по-видимому, хочет, чтобы наука обошла кругом весь земной шар и теперь перешла в Скифию, — пишет он Петру, — и потому избрала Ваше Величество орудием, так как Вы можете и из Европы, и из Азии взять лучшее и усовершенствовать то, что сделано в обеих частях света». Это всецело соответствует и замыслу государя, который собирается основать в Петербурге