«миф». Еще в древней Элладе бытует расхожее суждение, что боги — это обожествленные герои (Эвгемер). А современная веберовская дефиниция пророка как обладателя личной харизмы (дара Божьего) есть только подтверждение гимна Амергина, а значит и упомянутого тождества.

Из этого тождества рождается возможность творческого сообщества или, выражаясь языком Льва Гумилева, пассионарного товарищества, к которому принадлежит, скажем, не только община ранних христиан или школа импрессионистов, но и интересующая нас варяжская дружина. Личная харизма ее предводителя предполагает магическую связь как с живой природой, так и с живым божеством: для варягов таковым является верховный ас Один — покровитель земной и небесной дружины, знаток священных рун, учитель скальдической поэзии, колдун слова.

Никакого раздвоения на реальное и ирреальное, на мысль и миф не ведает древнее сознание, для коего Один — образец идеального властителя, ибо он действительно и пророк, и поэт, и полководец, и жрец. Поклоняясь и подражая Одину, варяг учится в совершенстве владеть мечом, вырезать руны, творить стихи и законы. Знаменитый скальд Харальд Хардрада говорит чистую правду, когда сватается к дочери Ярослава Мудрого, посвящая ей свои блистательные «Висы радости»:

А делаю я мастерски восемь дел: Искусно владею огнем треска стрел, По звездам я выжлока моря вожу, Скачу на коне и лыжнею скольжу. Но главное, чем я могу покорить, — На славу волшебную брагу сварить. Перевод автора

Волшебная брага поэзии, наряду с личным мужеством и воинской доблестью, помогает отважному Харальду завоевать и сердце русской княжны, и норвежский престол. Поистине слово сказанное сбывается, слово запечатленное осуществляется. Этот сакральный дар Одина обладает невероятной чудодейственной силой: он может остановить летящую стрелу и затупить меч, разорвать оковы и скрепить наложенные узы, заговорить кровь и наслать болезнь. Но главное состоит в том, что слово есть слава: добрая песнь о добрых делах доносится до вышнего слуха, как и наоборот. А что может быть хуже, чем лишение вечного пира в небесной Валгалле, где царствует Один? Оттого в каждой варяжской дружине, отправляющейся в дальний поход, всегда находится тот, кто владеет священным словом, кто ведает будущее, кто отмечен божественным знаком.

Среди варягов, явившихся из-за моря с Рюриком на приладожскую землю, только один человек соответствует этим необычайным требованиям. «Повесть временных лет» называет его родичем Рюрика, Иоакимовская летопись именует «князем урманским» (норманнским), а «Хронограф XVII века» — племянником знатного варяга. Тем не менее, этому человеку будет суждено создать древнее русское государство. Этому человеку будет суждено отворить путь в Византию — к мировой греко-православной культуре. Этому человеку будет суждено стать первым русским поэтом. Речь идет о Вещем Олеге.

II

Старинные летописи, составленные монахами, скупятся на повесть о Вещем Олеге: он — язычник, недостойный подробного жизнеописания. Однако то, что пытается утаить монастырская хартия, приоткрывается в русских былинах. «Песни древних, — замечает Татищев, — хотя они не таким порядком складываны, чтоб за историю принять было можно, однако же много можно в недостатке истории из оных нечто к изъяснению и в дополнку употребить». Эта самая «дополнка» в случае с Вещим Олегом представляется существенной.

Есть несколько прекрасных эпических песен, героем которых, очевидно, является Вещий Олег — «Волх Всеславьевич», «Вольга», «Вольга и Микула Селянинович». Он относится к разряду старших богатырей, изначально действующих в пространстве и времени, и его имя порою преобразуется то в Волха, то в Вольгу, но волшебный смысл от этого не меняется. Здесь нет ничего удивительного: русское «волхв» и скандинавское «вельва» — однокоренные слова, обозначающие прорицателя, вещуна, поэтому кажется закономерным слияние подлинного имени богатыря (Хельги) с его вторым прозвищем. Удивительно другое: до сих пор в этих песнях почему-то находят некий сказочный мотив, связанный с рождением героя:

По саду, саду, по зеленому, Ходила-гуляла молода княжна Марфа Всеславьевна, Она с каменю скочила на лютова на змея; Обвивается лютой змей Около чебота зелен сафьян, Около чулочика шелкова, Хоботом бьет по белу стегну. А втапоры княгиня понос понесла, А понос понесла и дитя родила. «Волх Всеславьевич»

Очевидно, что сказочен здесь только отец — лютый змей. Но вправду ли он является этаким чудовищем, этаким чешуйчатым пресмыкающимся? Образ змея как сильного мужского начала неоднократно встречается в русских былинах, где змей не совершает каких-либо необычных действий, не выказывает каких-либо необычных свойств, присущих сказочному зверю. Нет, он делает то, что делает обыкновенный человек, и этот человек — иноземный викинг. Основной былинный сюжет таков: змей небезуспешно ухаживает за княгиней или княжной, и возмущенный славянский богатырь по своему почину вмешивается в любовную игру, вызывая противника на смертельный поединок. Оставшаяся одна, героиня упрекает богатыря:

Деревенщина ты, засельщина! Разлучил меня с другом милым, С молодым Змеем Тугаретиным! «Алеша Попович»

Как видно, здесь нет ничего сказочного, ничего фантастического, поэтому отыскивать нечто подобное в тайне рождения Вещего Олега, думается, не имеет смысла: былина лишь указывает, что отцом героя является знатный варяг, а матерью — славянская княжна. В данном случае лютый змей — это образ любимого мужчины, и страсть к нему не кажется какой-то чудной, какой-то невообразимой. Когда современная певица поет о своей любви к ясному соколу, никому и в голову не приходит заподозрить ее в противоестественном влечении к хищной птице. Между тем, сокол — это древний тотем русского княжеского рода, изображенный еще на печати Рюрика — предводителя варягорусов. В давние времена к