– Так это.. сват мий, прийшов до мене трохи погостить. Ви его питаете, вин и злякався. Вин хворий.

«Нет, не болен он! – заподозрил старшина. – Ты что-то темнишь, хозяин».

– Вставай, вставай, посмотрим, что ты за «сват»!

Но мужчина даже не шелохнулся. Тогда Мусахранов скомандовал:

– Макаров, установи напротив окна пулемет!

В это время под окнами находились лейтенант Пицык и оперативный работник Вашковского РО НКВД лейтенант госбезопасности Бородай. Услышав зычный голос старшего наряда, они поспешили в дом.

– В чем дело, старшина? – спросил Бородай.

– Да вот, товарищ лейтенант госбезопасности, лежит на печи и слезать не хочет. Говорит, что болен, а от самого самогоном разит так сильно, что нам впору закусывать. Подушками завалился, чтобы не видно было, – вскинул руку к головному убору и вытянулся по команде «Смирно» Мусахранов.

Пицык подошел к печи и встал рядом с ней.

– А ну, скиньте его оттуда! – приказал оперативник. Он уже не сомневался, что перед ним явно чужой человек.

Мусахранов схватил незнакомца за лацкан одежды и стянул его вниз. Но тот упорно сопротивлялся и затеял борьбу с пограничником.

– Ах ты … – выругался старшина и ударил его кулаком в челюсть.

Мужчина отшатнулся назад и буквально прилип к печи. Удар был настолько сильным, что все подумали: бандит в глубоком нокауте. Но тут случилось самое непредвиденное…

Раздался выстрел. Никто не успел заметить, как в руке бандита оказался пистолет.

Пуля, пробив правый рукав телогрейки Макарова, попала в грудь Пицыку.

Лейтенант вскрикнул скорее от неожиданности, чем от боли, зашатался и, держась руками за стену, пошел к выходу. Задержавшись в дверном проеме на мгновение, он посмотрел наружу. Стоящие у дверей пограничники, подбежали к нему, чтобы подхватить уже падающего вперед командира.

– Я убит! – успел только сказать Пицык и упал.

Это были его последние слова. Рана оказалась смертельной.

Если бы Бородай не предпринял меры предосторожности, подчиненные Пицыка разорвали бы убийцу на части. Под конвоем он был отправлен в райотдел НКВД, где им потом занялись чекисты.

Наградной лист и приказ о награждении орденом Красной Звезды командира снайперского взвода 23-ей стрелковой бригады ВВ НКВД лейтенанта Пицык Якова Андреевича.

Фото взято с сайта «Память народа 1941—1945 г.»

Наши нервы были натянуты как струна. Ежедневная игра со смертью изматывала нас до предела. Временами многие из нас находились в таком состоянии, что до психологического срыва оставался один шаг. Достаточно было глубоко пережить какую-нибудь сложную психологическую драму, чтобы сделать этот шаг: от депрессии – к безумию, безрассудству.

Мне доводилось видеть, как некоторые люди впадали в транс после душевного потрясения. Их сознание помрачалось настолько, что они попросту теряли ориентацию в окружающей обстановке. У одних них появлялись признаки отрешенности, у других – чувство страха, у третьих, наоборот – злоба.

Медики называют такое состояние сумеречным.

Усталость, накопленная за долгие годы и месяцы войны, не уходила из нас и постоянно давала о себе знать. Чтобы «разрядить» себя, некоторые «баловались» спиртным, что сурово каралось командирами. Мы с Володей не любили это зелье, поэтому отвлекались от мрачных мыслей иным способом.

Во время операций они к нам в голову не лезли – некогда было, все были увлечены общим делом, выполнением поставленной задачи. А после нее, оставаясь один на один со своими размышлениями, переживаниями, начинали сознавать, что смерть ходит где-то рядом, что она своей косой может зацепить в любой момент и нас. Но страха, как такового не было. Как говорится, чему быть, того не миновать. Гораздо страшнее было видеть чужую смерть. Все это причиняло нам большие страдания.

Трудно подсчитать, сколько миллионов, миллиардов нервных клеток было потеряно и сколько седых волос, наоборот, прибавилось, а сколько рубцов появилось на наших сердцах? Мы не надолго забывались тогда, когда с Ворониным возвращались к любимому делу, нашему истинному увлечению – музыке, песням.

Я не был таким хорошим музыкантом, как мой друг. Так, наигрывал немного для себя на балалайке несложные мотивчики, но частушек и «страданий» знал много. Помню, не одно гулянье я провел с балалайкой.

Не был исключением в этом плане и Володя, не зря ведь говорят, что баянист – «первый парень на деревне».

Так мы с ним и сошлись на музыкальной почве. Правда, голос у меня был никудышный, зато со слухом все было в порядке. А Воронин своим мягким, бархатным и певучим тенорком не одну девушку заставил сохнуть по себе.

До войны Володя жил в селе Черновском, Больше-Болдинского района, Горьковской области. Самые разнообразные события крестьянской жизни здесь неизменно сопровождались пением и музыкой.

Повторюсь, места эти еще знамениты тем, что там сам Пушкин жил и творил в Большом Болдино. Здесь он любил смотреть, как водят хороводы, записывал песни, слушал плачи, наблюдал праздничное веселье крестьян.

Хранители старинных песен в Болдино является и поныне хор, участником которого был и мой друг Володя Воронин. Раньше, когда этого самодеятельного коллектива еще не существовало, обычно пели по домам. В том числе и у Ворониных.

Я специально так подробно рассказал об этом, чтобы было понятно, что тяга к музыке у Воронина была, можно сказать, вскормлена с молоком матери и передалась ему по наследству, с генами далеких предков.

Володя наигрывал лирические песни, хороводные, обрядовые, но чаще всего и более охотно – частушки и «страдания».

Недаром говорят, что песня душу лечит. Когда мы исполняли любимые песни, ощущение на сердце было такое, будто мы дома побывали, грусть уходила вон, и мы забывались обо всем.

Когда Воронин вернулся из командировки, мы проболтали с ним до позднего времени, рискуя навлечь на себя гнев ревностного служителя порядка старшины Агишева. Разлука, длиною всего в неделю, нам показалась куда более продолжительной.

Володя рассказывал мне о своих впечатлениях, встречах с командирами и бойцами бригады, передавал последние новости с фронта, о которых ему стало известно из выступлений офицеров на сборах.

– Ну, как съездил?

– Хорошо. Много интересного узнал.

Мы, бойцы завидовали нашим командирам, которым доводилось бывать в столичных городах: Бухаресте, где располагался штаб бригады, а также в штабе Украинского округа в г. Киеве, Харькове, где часто организовывались и проводились курсы политсостава, сборы, совещания партийных и комсомольских работников Действующей Армии нашего 2-го Украинского фронта и т. д.

После таких поездок все мы обступали их плотным кольцом и просто требовали от них подробного отчета об увиденном, не отпуская до тех пор, пока они не удовлетворяли полностью нашего огромного любопытства.

Конечно, говорили о серьезных делах, но не обходилось и без баек, которые мы слушали, наверное, уже не первый раз, но все равно было очень интересно.

Например, как один солдат вдруг стал… старшиной.

Фамилию называть не буду, потому что, как это ни странно, человек десять, не меньше, таким образом «возвысились» в своем служебном положении. Менялись только рассказчики и звания, а фабула рассказа оставалась прежней. Как говорится, за что купил, за то и продал.

Рассказчик усаживался поудобнее, придавал своему лицу чрезвычайно серьезное выражение и начинал свое выступление небольшим предисловием:

– Оговорюсь заранее, что случай этот произошел только со мной, а если кто-то вам расскажет нечто подобное, я ответственности за это не несу, потому, что, повторяю, дело было только со мной.

На наших лицах появлялись улыбки. Слышали мы уже подобное раз десять, поэтому приготовились в очередной раз услышать не «правдивую историю», а старую – престарую, с огромной «бородой» солдатскую байку, но из уважения к собеседнику и интереса к любой веселой шутке, делали вид, что готовы верить каждому его слову (как дети верят рассказам барона Мюнхаузена или подвигам сервантесовского «рыцаря печального образа»).

Начиналась она по-разному, но в тот момент интерпретация ее была следующая:

– Мы возвращались с совещания секретарей комсомольских организаций, на которое нас вызвал член Военного Совета. Программа была очень насыщенной: встречи с командованием, занятия, лекции, совещания, доклады, обмены опытом. Словом,