В Самаре Хатчинсон отделился от Хаскелла и объединился с Голдером, который теперь также получил звание специального следователя. В следующем году эта пара станет двумя американцами, которые чаще всего путешествовали по Советской России, поскольку они пересекали зону массового голода по железной дороге, собирая статистику у местных властей и записывая свои наблюдения и интервью с официальными лицами и гражданами, большая часть которых описана в их книге 1927 года «По следам российского голода».

Ближе к концу их совместных странствий Голдер указал в частной переписке, что, несмотря на весь их общий опыт, он едва узнал своего попутчика. Во время их бесконечных поездок на поезде между ними проходили долгие периоды молчания. Голдер назвал его «осторожным экономистом и статистиком», и чтение отчетов Хатчинсона за осень 1921 года показывает, что Голдер, на самом деле, знал, о чем говорил. Непосвященных легко заставить поверить, что Хатчинсон и Шафрот ходили по разным землям. «Настоящего голода пока нет», — написал Хатчинсон Брауну из Самары 13 октября. «Существует нехватка продовольствия и много страданий и болезней, но примерно девять десятых этого происходит из-за неэффективности и безразличия властей». Продовольствие было доступно в России; проблема заключалась в том, что система распределения вышла из строя. Как следствие, люди голодали в точках, расположенных менее чем в пятидесяти милях от районов изобилия. Корень проблемы заключался в том, что тем, у кого было зерно, не за что было его продать. Еды, безусловно, было гораздо больше, чем указано в отчетах местных чиновников, потому что крестьяне, верные своему «восточному» характеру, скрывали это.

Хатчинсон посоветовал АРА сосредоточить свою энергию на возрождении дистрибуции, обратиться к советскому правительству за разрешением импортировать несколько партий потребительских товаров и сельскохозяйственных припасов, чтобы обменять их на продовольствие, которое затем можно было бы использовать для снабжения голодающих. 9 ноября, вернувшись в Москву после своего первоначального расследования, он заверил Брауна, что голода пока нет, «если мы подразумеваем под «голодом», что запасы продовольствия исчерпаны»; вместо этого был «просто панический страх, что голод наступит до окончания зимы, плюс реальные лишения и, в определенной степени, настоящий голод со стороны тех, у кого либо нет средств для покупки продуктов питания, либо кто живет слишком далеко от регионов с избытком, чтобы иметь такую возможность»... чтобы получить то, что им нужно».

Конечно, если бы кто-то захотел собрать «слезливые фотографии», можно было бы составить целую коллекцию, но «внутренняя ситуация вселяет надежду». Кризис, повторил он, был кризисом распределения продовольствия, а не производства: «Факт в том, что вся коммунистическая система обмена рухнула. Это то, что я видел везде, где я был; вряд ли можно сказать, что торговля в нашем обычном смысле этого слова вообще существует». Он снова рекомендовал АРА получить одобрение Совета на концессию на торговлю хлебом, что позволило бы ей «накормить все нуждающееся население района, охваченного голодом».

Хатчинсон должен был стать известен среди своих коллег в российском подразделении как «профессор», что правильно отражает его титул, но должно было подразумевать — как это часто бывает — определенную отчужденность, удаленность от реальности и, конечно, рассеянность. В случае Хатчинсона конкретным объектом этого хихиканья была его одержимость статистической информацией и экономическим анализом такого рода, которые временами казались далекими от реальных проблем, которые они должны были помочь решить. Его диагноз экономического беспорядка в России, возможно, был здравым, но его продвижение коммерческого решения вместо простой филантропии, хотя и очень в духе Гувера, вряд ли было реалистичным рецептом для решения возникшей чрезвычайной ситуации.

Тем не менее, даже анализ профессора допускал, что голод вряд ли обрушится на русских, которых, по его оценке, пятнадцать миллионов. «Необходимо будет что-то предпринять, чтобы доставить в зону массового голода в течение следующих нескольких месяцев откуда-либо из других частей России или из-за рубежа от трех четвертей миллиона до миллиона тонн продовольствия».

К Голдеру и Хатчинсону в Самаре присоединился Джеймс П. Гудрич, третий специальный следователь — специальный по причинам, совершенно отличным от остальных. Гудрич, бывший губернатор штата Индиана от республиканской партии, был банкиром и республиканцем с хорошими связями, отчасти благодаря своей личной дружбе с президентом Хардингом. Гувер заручился его услугами в АРА для проведения независимого исследования масштабов голода. Вызванный в Вашингтон для интервью Гудрич сослался на незнание России, на что Гувер ответил, что именно поэтому он хочет видеть его на этой работе. Что может быть лучше, чем видеть, как красноречивый американец, не запятнанный никаким предыдущим контактом с Россией или большевизмом, едет и лично видит полную глупость советской экономической системы и отчитывается перед американским народом? Но у Гувера был гораздо более важный и практичный мотив для отправки такого относительно невиновного человека, как губернатор, в большевистскую Россию: он предвидел ценность публичных показаний о голоде в Поволжье от очевидца, пользующегося доверием американского народа и, что еще более важно, влиятельного в официальном Вашингтоне.

Гудрич добрался до Москвы в первую неделю октября и, потратив несколько дней на осмотр местности, направился к Волге. Из Самары он отправился на юг с Хатчинсоном и Голдером в Саратов, где отделился от пары и в сопровождении советского гида и переводчика пошел по следам голода. Похоже, что на Гудрича повлияли мнения, высказанные профессором в течение нескольких дней, проведенных вместе в дороге. В любом случае, как и Хатчинсон, он оказался неизменно хладнокровным наблюдателем. Это качество более неожиданно для губернатора, который был новичком как в России, так и в массовом голоде. Он был в Штатах, когда в газетах появились первые репортажи Гиббонса с Волги; теперь, оказавшись на месте событий, он согласился с Хатчинсоном в том, что эти статьи сделали массовый голод сенсацией.

В своем первом меморандуме Гуверу, датированном первым ноября, Гудрич заявил, что у крестьян на самом деле был избыток зерна; фактически у них был четырех- или пятимесячный запас продовольствия, а может быть, и больше, для всего населения. Никакая статистика, предоставленная местными чиновниками, не привела бы его к такой оценке; скорее, он в значительной степени полагался на свою личную наблюдательность, которой придавал большое значение. Он описал для Гувера сорта, количество и цены продуктов питания на базарах Самары, Саратова и близлежащего Маркштадта. Изобилие рынка, по его мнению, было справедливым показателем продовольственного снабжения России; у детских домов и государственных учреждений сложилось искаженное представление о ситуации.

Это суждение прямо противоречило мнению опытных работников по оказанию помощи, которые понимали, что во время голода изобилие еды на рынке было ложным признаком процветания — особенно изобилие мяса, которое обычно означало, что забивали тягловых животных, либо потому, что их мясо теперь было разницей между жизнью и смертью, либо из-за нехватки корма. Некие Шафрот или