которому они доверяли? А оказалось, родной брат Николай. Что творится с людьми…

– Ты что, оглох, не слышал вопроса?

– Приезжая в Нахору, я всегда останавливался у Горохова. Иногда к нему заходил Саморцев.

– Он заходил именно тогда, когда появлялся ты?

– Не знаю.

– Все ты знаешь, свинья! О чем говорили, что готовили?

– В основном говорили об охоте.

– Охоте? На кого, на представителей власти? У нас есть веские доказательства о твоем участии в националистической организации. И только чистосердечное признание поможет тебе.

– Мне не в чем признаваться.

– Есть, дружок, есть. Следствие располагает неопровержимыми уликами, что ты, Егоров, Саморцев и Горохов состоите в разветвленной антисоветской организации. Как осуществляется связь между вами? Кто руководитель? Саморцев?

– Что вы говорите? Это бред какой-то.

– Бред? – Никифоров быстро обогнул угол стола и ударил Алексеева. – Бред? Это ты говоришь мне? – Сильным ударом он свалил Алексеева на пол и стал пинать…

Когда утром Алексеева привели в камеру, его встретили взгляды незнакомых людей, Горохова и Саморцева не было.

– Перевели в другую камеру, – ответил на его немой вопрос Клепиков. – Я смотрю, уж больно сильно за вас взялись.

Алексеев – у него не было сил даже говорить – навалился на нары верхнего яруса и закрыл глаза, но уснуть не дали:

– Слышь, якут, – крикнул один из новеньких, – ты почему такой черный? Мамка с негром блядонула?

У Алексеева сразу пропал сон. Чтоб так говорили о его матери?! Все обиды последних дней сплелись воедино, обидчика – мордастого верзилу – определил сразу, по ухмылке, и шагнул к нему. Но на пути встал Клепиков.

– Вы что, не видите? Человеку и так досталось.

– Да я без обиды, друг у меня якут, так он белее русского. Почему у них так, одни бубны, другие пики? Интересно.

– В каждом из нас понамешано, с кем только не воевали – мы к ним, они к нам. Да и сами кочевали с места на место.

– Точно, – поддержал Клепикова высокий кучерявый парень. – Сам я русский, а цыганская кровь покоя не дает.

– Скоро выпустят твою кровь, успокоишься, – усмехнулся мордатый.

– Да и хрен с ним. Надоела эта блядская жизнь, ни дома, ни семьи.

Алексеев, навалившись на нары, спал. Разбудил надзиратель:

– Днем не спать, на нары не облокачиваться!

– Да, брат, тебе не позавидуешь, – посочувствовал мордатый.

Уже позднее Алексеев узнал, что мордатый и кучерявый – подельники, похитили зарплату работников Комсомольского лесоучастка, напали на машину, что везла деньги, зверски убили шофера и кассиршу. Вычислить их было трудно, так как работали они грузчиками в райцентре и к Комсомольскому никакого отношения не имели. Вышли на них через работника лесоучастка, который и навел своих дружков, сообщив, когда будут везти зарплату.

Алексеева в этой истории поразило не зверское убийство, а то, как убийцы вели себя. Сразу вспомнились Саморцев и Горохов, для которых сам факт ареста был большим несчастьем, унижавшим их в глазах односельчан, и это притом, что они были невиновны. А убийцам было, что с гуся вода. Но больше всего Алексеева удивил пожилой украинец с добрыми коровьими глазами, огромной лысиной и пышными усами. Не верилось, что этот человек был полицаем и самолично расстреливал жителей своего же села, а потом преспокойненько с чужими документами свалил в Якутию. На вопрос Клепикова, зачем пошел в полицию, украинец кротко ответил: «Жить надо было».

Позднее в камере появились другие, но Алексеев не только не вникал в то, что они говорили, но даже не запомнил их имена и лица. Он едва держался на ногах, на допросах засыпал, почти не слышал следователей и на все вопросы отвечал одно:

– Я не виновен.

Через десять суток, под утро, на допрос заявился Боровиков. Усачев тут же уступил ему свое место, но Боровиков садиться не стал, а подошел к Алексееву и, уперев указательный палец в стол, сказал:

– Долго же, Алексеев, вам удавалось обманывать государство, партию. Влезли в ряды партии, чтоб потом дискредитировать ее связью со спецпереселенкой, показать всем, что ее п… тебе дороже членства в партии. Тайно вел все эти годы антисоветскую, националистическую пропаганду, вступил в преступную группировку. Но все когда-то становится явным, вы полностью изобличены и зря отказываетесь от дачи признательных показаний…

– Каких показаний? Я всегда был предан партии, государству. А мой отец был командиром красного отряда и погиб, сражаясь за Советскую власть. Как же я, его сын, могу быть врагом?

– С твоим отцом еще надо разобраться. Есть данные, что он в свое время отпустил большую группу пленных бандитов.

– Правильно. Это были обманутые люди. Которых белогвардейцы привлекли силой, угрожая расправиться с их близкими.

– Но один из них потом снова примкнул к белому движению.

– Зато остальные – нет. Это же хорошо.

– Не знаю, не знаю. Могли вернуться к белобандитам и другие. Отпуская их, он не знал, как они поступят.

– Людям надо верить.

– Верить? Верить никому нельзя. Вот мы вам верили и что получилось? Мы бы рады верить и тем, кого ваш отец отпустил, да вот какая штука – Горохов и Саморцев именно те белобандиты, которых пожалел ваш батюшка. И возникает вопрос. С какой целью он это сделал? Что замышлял? Уже тогда готовил… подбирал кадры для противодействия Советской власти?

– Да как вы смеете?

– Смеем. Горохов и Саморцев изобличены и чистосердечно признались в своей антисоветской деятельности. Но вернемся к вам. Раз вы утверждаете, что вас несправедливо исключили из партии, то докажите это. Только чистосердечное признание покажет, что вы не враг, а случайно оступившийся человек. Социально близкий нам человек, и, соответственно, обращаться с вами будут со всем уважением, которое возможно в вашем положении. Ну, а если вы будете упорствовать, хотя вина ваша доказана имеющимися у следствия документами, никакого снисхождения вам не будет. Так что не упорствуйте и докажите, что вы советский человек и по праву были членом партии… – Боровиков говорил долго, для Алексеева его слова слились в сплошное бу-бу-бу-бу, но последние слова услышал хорошо:

– Сейчас вас отведут в камеру, отоспитесь хорошенько, вспомните мои слова, подумайте и примите правильное решение. И еще, обязательно вспомните имя человека, рассказавшего вам о доносе Березовского…

В камере Алексеев, к удивлению Клепикова и остальных, сразу же рухнул на нары, а надзиратель, хоть и глянул, приоткрыв кормушку, но ничего не сказал. И Клепиков с грустью подумал – сломался Алексеев. Теперь при нем надо держать язык за зубами. Его подозрение только усилилось, когда после отбоя Алексеева не повели на допрос.

Алексеев не сразу, но заметил отчужденность Клепикова:

– Вы думаете, я начал с ними сотрудничать? Плохо меня знаете, я коммунист и неважно, что билет у меня отобрали. Просто Боровиков предложил мне хорошенько отоспаться и подумать.

– Не знаю почему,