Шрифт:
Закладка:
– Ну, ладно, Гордеев донес. А другие? Пусть их спросят…
– Наивный вы человек, Гавриил Семенович. Другие может и не помнят, что я сказал, да и говорил ли вообще, но чтобы опровергнуть донос Гордеева – смелость нужна.
– Надо допросить всех поодиночке, пусть перескажут твои слова. Если будет разница в показаниях, вот тебе и оправдание.
– Гавриил Семенович! Их ведь не спросят, что именно я сказал. Их спросят, подтверждаете ли вы показания свидетеля, что Клепиков говорил оскорбительные слова про товарища Сталина. Все! А если я попрошу повторить, что я на самом деле сказал и этим доказать свою невиновность, следователь заорет. Ах, ты хочешь теперь чтоб и другие порочили светлое имя вождя, повторяли твои подлые слова? Вот так.
– Откуда вы это знаете?
– А я до войны работал в НКВД. Может, и сейчас бы там трудился, если бы не нога.
– Так вам, как бывшему сотруднику, могли бы и снисхождение сделать, вывести этого Гордеева на чистую воду.
– Я боюсь, как бы они мои старые дела не начали перетряхивать, искать перегибы в моей работе.
– А они были?
– Я был молод, полон решимости бороться с врагами. Это я на фронте многое понял, поумнел. Да ладно об этом. Вас-то за что? Недостача? Или по поводу исключения из партии?
– Сто лет назад сказал Березовскому из райпо, что стыдно стесняться родного языка. Меня хотели назначить председателем райпо, он тоже на это место хотел, вот и подсуетился, написал, что я агитировал его не говорить по-русски.
– Националистическая агитация. Трудно вам будет выкрутиться. А тут еще исключение из партии, это тоже припомнят. Хочу дать один совет: не называйте ничьих имен. Во-первых, можете навредить этим людям, во-вторых, припишут групповщину, а за нее срок побольше.
– Спасибо! Учту. А за что моих земляков здесь держат? – перешел на шепот Алексеев.
– Не знаю. Молчат. И правильно делают, я для них человек незнакомый. Да и вы, мало ли кого подсадят, не с каждым откровенничайте.
– Понимаю. Пойду, с земляками побеседую.
Алексеев подошел к понуро сидевшим старикам, заговорил по-якутски. Старики оживились, наконец-то они встретили человека, которому можно было рассказать о беде, постигшей их, излить душу. Рассказывал, в основном, седой, как лунь, Саморцев, полный, степенный и важный, а Горохов, он приходился Алексееву родней, худой, жилистый и несмотря на возраст совсем не поседевший, лишь иногда вставлял, качая головой:
– Все свои, чужих не было.
А история их была проста, вели разговор в узком кругу давно знакомых и живущих рядом людей, многие из которых являлись друг другу родней. Да и, как сказал Саморцев – якут якуту всегда брат. Говорили и о положении в колхозе. И Саморцев сказал, вот, мол, обещали в колхозе богатую жизнь, а приходится голодать, есть траву, кожу, что сколько ни работай – на трудодни все равно ничего не дадут, наоборот, отберут последнее. Его поддержал Горохов, сказал, что они живут хуже, чем в тюрьме, заключенных хоть кормят каждый день. Все поддакивали, однако через месяц арестовали только их.
– Все свои, чужих не было. Испортился народ, – подытожил рассказ Саморцева Горохов.
А Саморцев уточнил:
– Скорее, время людей испортило.
– Пропала охота, – после некоторого молчания вновь заговорил Горохов. – Арестовали меня прямо в зимовье, все там осталось: мука, чай, заболонь. Одну махорку с собой взял. Даже не дали снять петли и пасти. Зря зверь погибнет. Мне туда уже не вернуться, следователь сказал, в тюрьму посадят на десять лет. Почему так правдивых слов бояться?
Что мог сказать им Алексеев, чем помочь, если сам был не в лучшем положении?
Едва дождался отбоя, лег и сразу уснул. И тут же его заставили подняться и повели на допрос.
Только вошел в кабинет, сразу понял, что Усачев какой-то не такой. Не было в нем вчерашней важности – ее заменила нервозность, что ли, он не сидел, а стоял возле стола, барабаня пальцами по столешнице. Долго молчал, словно не знал, с чего начать, и, наконец, спросил:
– Скажи, откуда ты узнал, что Березовский написал на тебя донос? Кто тебе об этом сказал?
– Никто. Просто он единственный человек, которого я пристыдил за отказ от родного языка.
– Это было много лет назад, и ты уже давно забыл об этом разговоре, однако вчера ты сразу назвал его имя. Кто тебя предупредил? Говори! Правдивым ответом ты можешь облегчить свою участь. Иначе пожалеешь.
Видимо, вчера до Усачева не дошло, как быстро и не задумываясь, Алексеев указал на Березовского, и теперь он пытался исправить свою оплошность.
– Березовского я часто встречал в райпо, куда заходил по работе, вот почему разговор с ним не забылся.
– А может, потому, что этот разговор был для тебя важен? И ты запомнил Березовского только потому, что он не поддался твоей агитации? А других студентов тебе удалось склонить на свою сторону? Быстро назови имена тех, с кем учился!
– Это было давно, я даже не помню их лица.
– Тогда ты должен был забыть и разговор с Березовским. Кто тебе доложил о его доносе? В каких ты отношениях с комендантом Ножиговым?
– Какие отношения могут у меня быть с человеком, который посадил в тюрьму мою жену?
– Тогда кто? Кто тебе сказал о Березовском? Имя? Имя говори, скотина! – Усачев подскочил к Алексееву и ударил его. – Имя говори, имя!
Ночью Усачева сменил Никифоров, он не спрашивал о Березовском, следователя интересовали друзья Алексеева по техникуму, которые могли бы подтвердить его невиновность. А когда Алексеев отметил, что товарищей у него не было, так как он все время отдавал учебе, Никифоров спросил про друзей в Батамае и добавил:
– Говори правду, от следствия ничего не скроешь.
– Я проработал в Батамае недолго, дело было для меня новое, трудное. Какие там знакомства.
– Скрываешь сообщников? А Егоров, которому ты нахваливал Ойунского?
– Я общался с ним только по работе, он был кладовщиком.
– А вот Егоров говорит другое.
– Я не слышал.
– Умничаешь, сволочь. Я тебе быстро зубы выбью! Горохова и Саморцева тоже не знаешь?
– Людей с такими фамилиями много.
– Саморцева Василия Иннокентьевича и Горохова Степана Васильевича.
– Этих знаю, они мои земляки. Василий Иннокентьевич председатель наслежного совета, а Степан Васильевич мой родственник.
– Ты часто встречался с Саморцевым?
– Чисто по служебным делам.
– А вот его брат говорит другое. Ты, Горохов и Саморцев часто уединялись, о чем-то говорили. О чем? Кто у вас был старшим в группе?
Надо же, Саморцев не мог понять, кто донес на них, кто этот человек,