– Я к тебе, Гавриил Семенович. Извини, что не вовремя, но такое дело, – крутанул комендант поднятой рукой.

– Проходи, – Алексеев был немало удивлен приходом Ножигова. После ареста Марты он с ним даже не здоровался при встрече.

– Поговорим во дворе.

– Подожди, оденусь, – Алексеев зашел в дом и вскоре вернулся в полушубке, шапке и валенках.

Ножигов, не торопясь, снял рукавицы, сунул за отворот полушубка, вынул из кармана пачку «Беломора», протянул Алексееву, достал папиросу себе. И лишь когда затянулся и с шумом выдохнул дым, сказал:

– А дело такое. Я не должен тебе этого говорить, рискую многим, но все же хочу предупредить. Березовский написал на тебя донос в управление НКВД, вроде бы ты, во время учебы в техникуме, агитировал против русского языка и призывал говорить только по-якутски. Это явное обвинение в национализме, и если дадут ход, 58-я тебе обеспечена. Я что пришел. Завтра на бюро тебя исключат из партии, я в этом уверен. Шипицин на тебя злой, да и другие. Получается, тебе баба дороже партии. Не каждый может в это поверить. И невольно возникает вопрос, а нет ли тут чего другого? Есть, – комендант поперхнулся дымом и долго откашливался. – Есть, вот заявление Березовского. В такой ситуации тебе желательно бы остаться в партии, хоть какая-то будет надежда. Может, тебе повиниться на бюро, сказать, что порываешь с Мартой… Подожди, не перебивай. Ты вдумайся в то, что я говорю. Дело очень серьезное, ты уж мне поверь. Серьезней некуда. До утра у тебя время есть – думай. И еще. Я тебе ничего не говорил. Пока. Весь день на ногах, устал, как собака, – Ножигов снял шапку, пригладил волосы и зашагал к калитке.

Марта встретила Алексеева встревоженным взглядом:

– Зачем он приходил? Что ему надо?

– Насчет завтрашнего бюро райкома. Посоветовал повиниться, чтоб не исключили из партии, – нарочито громко ответил Алексеев, зная, что мать и Августа Генриховна тоже встревожены.

– Надо же, какой заботливый! Сначала вредил нам, засадил меня в тюрьму, а тут приперся на ночь глядя.

– Люди не делятся только на хороших и плохих. Таких мало. Большинство находится на грани добра и зла. Вот и Ножигов чувствует вину за содеянное. Да хватит о нем. Пошли спать.

– Ты ничего не скрываешь? – шепнула Марта.

– Ничего, – не стал Алексеев преждевременно огорчать жену, может, все и обойдется. Хотя верил в это с трудом.

С Березовским они, действительно, учились вместе. Березовский, как и Алексеев, жил в русском селе и говорил только по-русски, если к нему обращались на якутском, разводил руками. Но однажды Алексеев случайно подслушал его разговор с приехавшей навестить сына матерью, и оказалось, Березовский отлично «капсекает» на якутском. После этого Алексеев и выговорил ему, что стесняться своего языка, своей культуры и обычаев – подло. И вот, через много лет, эти его слова аукнулись. И Алексеев не хуже Ножигова знал, чем ему это грозит. Но виниться на бюро райкома не собирался.

Алексеева из партии исключили единогласно, да этого и стоило ожидать после пламенной речи Шипицина, назвавшего Алексеева пятном на районной партийной организации, пятном, которое нужно немедленно смыть. Напомнил секретарь собравшимся и слова Смирнова – «решать с этим вопросом сразу, раз и навсегда».

Речи других членов бюро оригинальностью не отличались:

– Товарищи, на наших глазах произошло страшное превращение. Алексеев противопоставил свои животные инстинкты, именно инстинкты, так как нам, взрослым людям, употреблять слово «любовь» просто несерьезно, противопоставил идеалам социализма. И все, нет коммуниста, а есть опасный для общества человек, своим поведением дискредитирующий партию, на радость нашим врагам.

– Дело не в том, что Алексеев женился на спецпереселенке, дело в том, что он проигнорировал наши предупреждения, поступил явно назло, наперекор, и я считаю это вражеской вылазкой.

– Бывало, ошибались товарищи, но прислушивались к мнению коммунистов и становились на правильный путь. А в случае с Алексеевым – это вызов партии, обществу. Это явно продуманный провокационный шаг.

– Я не понимаю, как получилось, что Алексееву столько лет удавалось нас дурачить, как ему удалось пролезть в ряды партии, чтоб попытаться взорвать ее изнутри? И меня волнует следующее: неужели после этого он будет жить как ни в чем ни бывало? Он оскорбил партию, он враг. И должен получить по заслугам.

Алексеев смотрел на сидящих с ним рядом членов бюро и думал, почему эти, в общем-то, нормальные люди, здесь, на бюро, ведут себя так, словно на пороге райкома у всех вынули души? Голосовали не те, кого он знал, с кем был в хороших отношениях, голосовали другие, лишь похожие на настоящих. Юеры, вспомнил Алексеев персонажей из якутских преданий, не знавших любви, сострадания и приносящих лишь несчастье. И как подумал об этом, так сразу прошла обида за несправедливое решение. Что можно ожидать от таких? И, оглядывая их, решивших его судьбу, вслух произнес:

– Юеры.

Тут же заметил, как зло глянули на него якуты Симонов и Туласынов, как они переглянулись между собой, пошептались… и промолчали.

– Что? Что вы сказали… Алексеев? – спросил Шипицин, опустив слово «товарищ».

– Да я так, о своем.

– Видите, товарищи коммунисты? Даже в такие минуты Алексеев думает только о себе. Что на сто процентов подтверждает правильность нашего решения. Что для настоящего коммуниста было бы горем, для него пустая формальность. Сдайте билет, Алексеев.

Алексеев положил билет на стол и быстро вышел, не желая оставаться в их обществе.

До последней минуты он не верил, что его могут исключить из партии за любовь к женщине. Хотя для них любви не существует – это всего лишь слово, которое им даже произносить стыдно. Алексеев вспомнил день, когда получил билет, как он был рад и горд. Чувствуя, как к горлу подступает комок, поспешил к выходу.

Жадно вдохнул на крыльце свежего, зимнего воздуха и неожиданно подумал, что Марте теперь некого и нечего опасаться.

На обратном пути Трубицин спросил:

– Что такое юер? Я правильно выговариваю?

– Правильно. Абаасы, по-русски черти, мучили душу умершего, вынуждая ее вернуться на землю. Затем под видом его являлись к родственникам и приносили им несчастье.

– Да, – протянул Сомов, и остальную часть дороги в машине царило молчание.

И Марта, и Матрена Платоновна с Августой Генриховной встретили Алексеева немым вопросом, и он не стал их томить:

– Исключили. Единогласно. И уже есть приказ о снятии меня с должности председателя сельпо.

– Как они могли? – кинулась к нему Марта, но Алексеев, вытянув руки, остановил ее.

– Жалеть меня не надо. У Августы Генриховны тоже нет билета. И ничего. Она по этому поводу не переживает.

– Какого билета? – испуганно глянула на него Августа Генриховна. – Я не была в партии.

– Ганя, ты про какой билет? – с не меньшим испугом спросила Марта.

Да