о единстве славянских народов. Но здесь он признавал необходимость действовать осторожно. Он предпринял несколько пробных шагов по поощрению образования поляков, которые, по его мнению, могли бы поступить на имперскую службу и, возможно, даже противостоять влиянию экстремистов. Но его политика не была последовательной и не казалась очень эффективной100.

Уваров также выступал за возрождение интереса к языку и истории той части Украины, которую называли Малороссией. Он искал интеллектуалов, симпатизирующих этим идеям, так называемых украинофилов, для борьбы с польским культурным засильем в университете Святого Владимира в Киеве и в нескольких средних школах. Как и другие попытки терпимости к местным культурам под великорусским зонтиком, эта попытка потерпела крах. Правительство резко отреагировало, когда несколько студентов украинских университетов и молодых интеллектуалов основали в 1846 году Общество имени Кирилла Мефодия с целью создания славянского альянса, в котором украинцы заняли бы свое место бок о бок с поляками и русскими. Царь Николай был убежден, что общество связано с польской эмиграцией, и приказал арестовать его членов.

Более ожесточенная фаза культурной борьбы разразилась, по иронии судьбы, в период Великих реформ. При Александре II ослабление цензуры и других ограничительных мер вновь позволило мелким группам украинофилов начать организовываться и издаваться в столице и Киеве. Их взгляды вызвали гнев русских националистов, которые отрицали возможность существования украинского языка как отдельного языка и приписывали украинофилам сепаратизм, спонсируемый Польшей. Русские чиновники в западных губерниях также были все более обеспокоены распространением сепаратистских тенденций среди украинской интеллигенции. В 1863 году их беспокойство переросло в страх, что польские повстанцы будут использовать украинский сепаратизм в качестве оружия в своей кампании. Они даже не решались использовать малороссийские казачьи полки против белогвардейцев. Правительство издало так называемый Валуевский циркуляр, который приостанавливал публикацию на украинском языке всех книг для народного потребления, кроме колокольной литературы. Его автор, министр внутренних дел П.А. Валуев, предполагал, что эта мера будет временной, надеясь выиграть время и ресурсы для решения проблемы ассимиляции в приграничных районах. "Какие нужны средства, - спрашивал он у русского националистического деятеля печати М.Н. Каткова, - при том центре и периферии, которыми мы располагаем, чтобы создать центростремительные, а не центробежные силы?"

Как правило, правительство не было согласно с циркуляром, особенно ярым противником был министр просвещения А.В. Головнин. Но даже сторонники этой меры не смогли в последующие годы следовать логике позиции Валуева и разработать систему начальной школы на русском языке, которая гарантировала бы лояльность императорскому режиму. Вместо этого в 1876 году правительство навязало Украине еще более ограничительную языковую политику, продиктовав Эмсский указ, который оставался в силе до 1905 года, хотя и слабо соблюдался. Лучшее, что можно сказать об эффективности половинчатой политики ассимиляции, проводимой правительством, - это, по словам Алексея Миллера, то, что она "значительно замедлила процесс развития украинского национального движения". Отсутствие позитивной программы ассимиляции в противовес негативной обрекало "проект всероссийского национального строительства на провал, к которому стремились его создатели".

Культурная русификация шла по другой траектории в балтийской лит-ре, где сомнений в лояльности доминирующего немецкоязычного дворянства было даже меньше, чем у интеллигенции на Украине или, конечно, у шляхты в Польше. Тем не менее, балтийские дворяне были столь же решительно настроены сопротивляться навязыванию русского языка в качестве официального языка администрации, не говоря уже об образовании и повседневной речи.

В силу своего сильного представительства в высших эшелонах власти они имели больше возможностей для сопротивления. Но их местная культурная гегемония была уязвима перед лицом многочисленного негерманского крестьянского населения и потенциально подрывной в глазах русских националистов из-за их отношений с Россией, а после 1871 года - с Германской империей по ту сторону границы.

Начиная с Екатерины Великой и до середины XIX века российские правители оказывали мягкое давление на прибалтийских немцев, заставляя их учить русский язык. Даже после того, как Николай I в 1850 году утвердил закон, требующий использования русского языка во всей внутренней переписке в прибалтийских губерниях, сопротивление в высших эшелонах власти препятствовало его реализации. В 1869 году, при Александре II, языковой указ вновь закрепил этот закон. Как обычно, подобные законы имели меньший эффект, чем предполагалось, потому что правительство не сопровождало их активной программой русского образования. Местные дворяне финансировали большинство начальных и средних школ, которые были пропитаны немецкой культурой. Дерптский университет долгое время оставался бастионом немецкой культуры; Рижский технологический институт стал таковым с момента своего основания в 1861 году. Настоящий толчок к культурной русификации Балтийского побережья, как и других регионов, произошел только с воцарением Александра III, как мы увидим в главе 5.

На кавказском и транскаспийском пограничье российская интеграция приобрела иной характер. Вопрос заключался в том, как европеизирующаяся Россия сможет интегрировать многочисленное исламское население, социально-экономическая жизнь которого была организована по большей части по племенному, клановому и полукочевому принципу. Совсем другое дело было в XVI веке, во время завоевания Казани и Астрахани, когда религия составляла главное различие между двумя цивилизациями. К XIX веку имперские элиты считали себя носителями секуляризованной цивилизаторской миссии, которая требовала большего, чем обращение в христианство в качестве меры истинной ассимиляции. Гегелевские представления о стадиях социальной эволюции в сочетании с практическим опытом российских проконсулов на кавказской границе породили российский дискурс ориентализма, который обеспечил идеологическое оправдание этой миссии.

Хотя политика пакибытия, проводимая наместником Воронцовым, отвечала стратегическим императивам обеспечения безопасности кавказских пограничных территорий как военной границы с Османской империей и Ираном, укрепление имперского господства означало знакомство с преимуществами цивилизации. Хотя Воронцов не использовал термин "цивилизаторская миссия" в своей переписке, из письма к отцу, написанного в 1826 году, достаточно ясно, что он имел в виду именно это:

 

Управление Россией должно быть столь же велико, как и ее территория. В этой духовной и физической необъятности меры, основанные на правилах азиатских городов, и абсурдны, и гибельны... Восхитительная система Петра Великого, соединенная с просвещением, превосходящим его в труде и просвещении, поощряет торговлю, промышленность, все ремесла, но не путем мелочных предписаний, запретов и препятствий, а путем облегчения всего.

 

Именно эти принципы лежали в основе его тридцатитрехлетнего правления в качестве генерал-губернатора Южной России, которые он затем применял в качестве наместника Кавказа с 1846 по 1854 г. Получив полную свободу действий от петербургских министерств, он восстановил традиционные этнические группы населения, но навязал российскую организацию губерний. Главным региональным проводником этих преобразований он считал коренное христианское население. Он кооптировал их элиту, набирая образованных грузин и армян для комплектования нижних и средних чинов своей администрации и, что еще более успешно, для службы