Существуют некоторые споры о том, рассматривал ли Петр государство как перерождение своей личной власти или как отдельную, бессмертную сущность. Многое зависит от интерпретации таких политических актов, как престолонаследие. Когда его единственный сын, Алексей, умер при невыясненных обстоятельствах после пыток, суда и смертного приговора, Петр заявил, что назовет своего преемника. Он умер, так и не сделав этого.

В результате междоусобиц на трон взошла его жена, Екатерина I, положив начало почти непрерывной череде женщин в течение последующих семидесяти пяти лет.

Лишь в конце века Павел I попытался упорядочить престолонаследие, поставив его на наследственную основу, и, назло своей матери, Екатерине II, узурпаторше, исключил женщин из этой линии. Даже тогда его бездетный сын, Александр I, переоформил линию престолонаследия, передав ее от следующего по старшинству брата, Константина, к младшему брату, Николаю, по тайному семейному договору, как будто государство было его частным владением. Зыбкая традиция династического престолонаследия, возможно, имела отношение к контртрадиции претендента или самозванца (самозваного царя), которая преследовала законное императорское правление с конца XVI до начала XIX века.

Как никто другой из российских правителей, Екатерина II пыталась окутать самодержавную власть полноценной светской идеологией. Она была заядлой читательницей литературы по политической философии XVIII века, в частности, трудов французских философов, среди которых лидировал Монтескье, и немецких камералистов, включая И.Г.Г. Юсти и И.Ф. Бильфельда. В своих "Наставлениях" (Наказ) делегатам созванного ею в 1767 году совещательного Законодательного собрания она заимствовала и смешивала ингредиенты от представителей обеих точек зрения. Резонансным для нее был вывод Юсти о том, что такие страны, как Польша и Венгрия, где феодальные традиции были наиболее сильны, подвергались наихудшей форме мелкой тирании со стороны местных дворян. Вместо того чтобы полагаться на привилегии корпоративных сословий для борьбы с тиранией, Юсти выступал за проведение консультативных собраний, подобных тому, которое создала Екатерина, и за проявление моральной сдержанности. Здесь, напомним, Юсти ссылался на пример Цинского Китая, который он считал самой эффективной формой правления, известной людям.

Попытка синтезировать светские и религиозные аспекты императорского правления наиболее ярко проявилась в том, как цари представляли себя в основных церемониальных мероприятиях, а также в их отношении и политике по отношению к все православное сообщество (ойкумена). Чтобы теснее привязать новое дворянство к трону, Петр изобрел новый символический порядок. Устраивая тщательно продуманные ритуалы и церемонии для правящей элиты, он придал своей императорской власти мощное публично видимое измерение, которого не хватало царям Московии. Еще до Петра I образ царя как христианского правителя все больше размывался светскими темами. Петр завершил процесс создания императора, который поместил русского правителя в линию, ведущую свое происхождение от древней языческой, то есть римской, а не византийской линии. Новый образ правителя - завоеватель и реформатор. Коронация его императрицы Екатерины I и похороны самого Петра демонстрировали религиозную символику, чтобы санкционировать западные представления о светской власти. Традиционные символы православного христианства не были полностью отброшены. Но они были дополнены и в значительной степени заслонены ссылками на классическую мифологию и исторические легенды, которые отождествляли русского царя с европейскими представлениями о царской власти.

Преемники Петра переосмыслили и развили имперский миф и сим-болы. Каждый последующий правитель переделывал образ правителя в соответствии со своими потребностями, не отказываясь от центральной концепции абсолютной власти. Ричард Уортман называет эти меняющиеся символические репрезентации российской монархии "сценариями власти". Начиная с Екатерины II, двумя наиболее заметными символическими репрезентациями империи были коронации и путешествия правителя за пределы двух столиц. По мере расширения империи увеличивалось участие в коронациях экзотических представителей различных национальных и этнических групп. Наиболее красочными и впечатляющими они были при Александре III и Николае II, однако именно они все больше подчеркивали русский, а не всероссийский характер империи. Это кажущееся противоречие выявляет основную проблему в политико-идеологической конструкции династического правления Романовых.

Самым мощным компонентом светских тенденций стала попытка инкорпорировать новоевропейскую идею национализации династического правления в имперскую российскую политическую теологию. Сам термин "русификация" использовался во многих контекстах для обозначения различных вещей, от аккультурации до ассимиляции. В широком смысле, существовало различие между культурной и административной русификацией. Но поскольку это понятие по-разному применялось к разным пограничным территориям, более уместным представляется множественное число Russifications. Неофициальным аспектом русификации, заслуживающим более пристального внимания, была роль русской литературы в выполнении интегративной функции.

Со времен Екатерины Великой русские чиновники использовали интранативный глагол obruset' для обозначения "стать русским" в смысле постепенной ассимиляции в централизованную имперскую административную структуру. Административная русификация не проводилась последовательно Александром I, но была вновь предпринята Николаем I после польского восстания 1830 года. При нем правящие элиты, которые ранее считали православие неотъемлемым качеством русскости, начали относить язык к той же категории. Как культурные практики интеграции они часто, но не всегда, появлялись в сочетании друг с другом. Тем не менее есть смысл проанализировать их по отдельности, чтобы подчеркнуть отсутствие всеобъемлющей стратегии имперского правления в отличие от более цельного видения и принудительной практики коммунистической партии в ее возобновленной борьбе за управление приграничными территориями советских национальных республик.

Формирование современного русского языка было длительным процессом, начавшимся еще до петровских реформ. К началу XIX века он достиг высокого уровня развития. Но споры о том, в какой степени язык должен сохранять или отбрасывать элементы церковнославянского и употреблять иностранные слова, приобрели почти эсхатологический оттенок, как и изменения в православной литургии, произошедшие за полтора века до этого.

Увлечение Николая I русским языком побудило царя приказать говорить по-русски на придворных церемониях и настаивать на использовании русского языка в официальных отчетах. Более активная политика культурной русификации проводилась в западных губерниях, где предпринимались особые усилия по русификации законодательства и образования путем замены польского языка на русский в качестве языка обучения в государственных начальных и средних школах. Русский язык также стал обязательным для всех коммерческих предприятий в прибалтийских губерниях.

Как мы уже видели, министр просвещения Николая, граф Сергей Уваров, поддерживал преподавание русского языка во всей имперской образовательной системе, но выступал против принудительных мер. В более широком масштабе его знаменитая формулировка "Православие, самодержавие и народность" ("Народность") ввела новаторскую и тонкую культурную концепцию, согласно которой для модернизации, то есть для того, чтобы стать более европейской, империя должна была использовать особую форму русского национализма как "источник своей легитимности и инструмент мобилизации". Продвижение Уваровым русской культуры в приграничных районах бросало вызов польскому влиянию в Белоруссии и на Украине, а также способствовало научной работе