именами, начинающимися с тех же букв, что и их настоящие. Внутри периметра из колючей проволоки мало кто соблюдал это правило – за, конечно, исключением де Сильвы и ему подобных, – а уж теперь, когда весь мир знал, чего они здесь достигли, придерживаться его казалось совсем глупым.

– Слушаю вас, капитан.

– Вам пришла бандероль. – Де Сильва держал в руке картонную коробку, где мог бы лежать, скажем, том энциклопедии. – Но я не отдам ее вам, пока не узнаю, что там написано.

Ханс ткнул логарифмической линейкой: коробка была вскрыта.

– Но ведь вы уже посмотрели туда.

– Естественно. – Ни намека на угрызения совести. – Но…

– Но что? Там написано по-немецки? Многие ваши сослуживцы свободно владеют этим языком.

– Нет. Это похоже на шифр.

Ханс кивнул. Ничего так не раздражало де Сильву, как зашифрованные сообщения в переписке ученых; он заставил Дика Фейнмана отказаться от озорной привычки обмениваться шифрованными любовными письмами со своей умершей к настоящему времени женой Арлин, лечившейся от туберкулеза в Альбукерке. Де Сильва наклонил коробку, и оттуда показались края пяти тонких стеклянных пластинок, переложенных бумажными салфетками. Он аккуратно выложил их на стол; в отличие от многих других ученых, хозяин этого кабинета поддерживал на столе и во всей комнате идеальный порядок.

– Видите эти полоски?..

У Бете на мгновение защемило сердце.

– Ну конечно, капитан. Это действительно шифр, но отнюдь не вражеский. Это шифр самой природы.

Де Сильва нахмурился:

– И что же он означает?

– Он означает, – ответил Ханс и улыбнулся, разглядывая фотопластинки, – что я прав и что нашему раздражительному мистеру Тилдену придется съесть свою шляпу.

* * *

Когда работа в Лос-Аламосе только начиналась, генерал Гровз попытался внедрить свою концепцию разделения труда: каждый человек знал только то, что ему необходимо для выполнения своей работы. Но с самого начала Оппи настаивал на еженедельном коллоквиуме, на котором ведущие ученые могли бы непринужденно обсуждать технические вопросы. Стратегия оказалась успешной: сплошь и рядом специалист в одной области высказывал мнение, оказывавшееся полезным для разработчиков других направлений.

Организация коллоквиумов, которые проводились по вторникам вечером в зале местного театра, была возложена на Эдварда Теллера. Он выполнял эту обязанность с удовольствием, потому что благодаря ей получил возможность вплетать в любую обсуждаемую тему разговор о своих термоядерных мечтах, а Оппи радовался тому, что и Теллер делал что-то по-настоящему полезное.

Теперь, когда взрывы сброшенных на Японию бомб доказали работоспособность и урановой пушки, и плутониево-имплозивной схемы, важных технических вопросов, заслуживающих обсуждения, осталось не так много, и коллоквиумы стали посещать меньше. Большинство ученых, стремившихся получить работу на 1945/46 учебный год, уже покинули Гору. Тем не менее, отметил Оппи, в этот вечер в театре собрались лучшие умы, в том числе Энрико Ферми, Ханс Бете, Дик Фейнман, Боб Сербер и Луис Альварес.

Теллер, естественно, заговорил первым:

– Сегодня мы поговорим о…

– Позвольте мне высказать дикое предположение, – опередил его Фейнман, сидевший во втором ряду. – Неужели о синтезе?

Добродушные Бете и Сербер рассмеялись, и даже Теллер улыбнулся:

– Совершенно верно. Но, думаю, многие порадуются тому, что я не намерен обсуждать вопросы, связанные с супербомбой. Я предлагаю поговорить о солнышке.

– И чтобы Гровз был Отцом, а Оппи – Святым Духом? – съехидничал Фейнман, притворившись, будто из-за страшного акцента Теллера ему послышалось «о сыночке».

– Не о сыне, тем более Божьем, – ответил Теллер, продолжая улыбаться, – а о Солнце, которое светит нам с неба.

– Как и Святая Троица, – продолжал острить Фейнман. Он для вящего впечатления воздел руки, имитируя благоговение, тем самым заставив снова рассмеяться часть присутствующих ученых.

– Я занимался изучением солнечных спектров, – продолжил Теллер, перехватив покрепче бразды правления. – Как-никак Солнце – это всего лишь огромный реактор для атомного синтеза. Этому вопросу уделил немало внимания и наш друг Ханс, присутствующий здесь.

– Эта работа весьма осветила мой кругозор, – сказал Бете, который всегда был необычайно доволен собой, если ему удавалось пошутить по-английски. Его статья 1939 года «Производство энергии в звездах» единодушно считалась одной из лучших публикаций по этой теме.

– Да, – продолжал Теллер. – Но результаты Ханса, изучавшего солнечные спектры до войны, отличаются от тех, которые зафиксированы на недавних пластинках, полученных из обсерваторий Маунт-Вильсон и Мак-Мата-Халберта, с которыми работал я. Заодно я проверил кое-какие из старых пластинок, сделанных еще до публикации Ханса. Взгляните.

Готовясь к сегодняшнему коллоквиуму, Теллер с разрешения Оппенгеймера заказал в фотолаборатории базы слайд, демонстрирующий три различных набора солнечных спектров. Сейчас он вставил его в проектор «Кодак» и включил. Все уставились на полотно экрана, свисающего с потолка, где появились три горизонтальные полосы в оттенках серого, прерываемые вертикальными линиями различной степени затемнения. Даже с первого взгляда было очевидно, что верхняя и нижняя части почти одинаковы, а вот та, что посередине, казалась сложнее. Около верхней имелась подпись «1929», средней – «1938», а на нижней – нынешняя дата, «1945».

Присутствующие сразу заговорили.

– Вы нас разыгрываете, – сказал Ферми. – Средняя линия не имеет отношения к нашему Солнцу, это звезда класса F.

– Представьте себе, это наше Солнце, – заверил его Бете, сидевший в третьем ряду. – Совершенно бесспорно, эту спектрограмму я делал лично.

– В таком случае как соотнести ее с теми, что были сделаны до и после? – требовательно спросил Ферми. – У вас сильные линии поглощения углерода, а на верхнем и нижнем снимке их практически нет.

– Интригует, не правда ли? – ответил Теллер. – Естественно, мы ведь лишь двадцать лет назад узнали, из чего состоят звезды. – Сесилия Пейн-Гапошкина определила, что звезды почти полностью состоят из водорода и гелия; до этого предполагалось, что Солнце (хотя оно, естественно, намного горячее) по составу сходно с Землей, поскольку они, предположительно, родились из одного и того же сгущающегося облака материи. – Причем из этих двадцати лет нужно вычесть последние шесть: с тех пор как в Европе началась война, почти никаких данных не добавлялось. – Он посмотрел на коллег. – В любом случае очевидно, что, если мы хотим когда-нибудь воспроизвести термоядерный синтез здесь, на Земле, мы должны правильно понимать, как это происходит в природе. Недавно я разработал набор уравнений, которые, как мне кажется, точно описывают этот процесс, но они не учитывают спектры Ханса или, как я теперь определил, проконсультировавшись с рядом экспертов, больше того – любые спектрограммы Солнца, сделанные в период с января по апрель 1938 года. По отношению к периодам до и после этого интервала мои протон-протонные уравнения работали, но в этот отрезок времени с Солнцем случилось что-то, заставившее его временно нагреться настолько, чтобы там заработал термоядерный синтез по циклу C-N-O.

– Если бы Солнце нагрелось настолько, мы не могли бы этого не заметить, – сказал Оппи, сидевший в первом ряду, и, повернувшись на стуле, обвел взглядом сидевших