«Именно для того, чтобы уберечь японский народ от полного уничтожения, в Потсдаме двадцать шестого июля был выдвинут ультиматум. Их лидеры незамедлительно отвергли этот ультиматум. Если они сейчас не примут наши условия, то пусть ожидают разрушительных ударов с воздуха, подобных которым никогда еще не видели на земле».

Но ведь предъявленные условия, конечно, примут! У них просто не осталось другого разумного пути. Возможно, вторую бомбу стоило бы отвезти подальше в Тихий океан и взорвать там, пригласив журналистов из всех стран наблюдать за происходящим с безопасного расстояния. Определенно, нет никакой необходимости сбрасывать ее на Кокуру или Ниигату.

Трумэн продолжал: «Мы вложили более двух миллиардов долларов в величайшую научную авантюру в истории – и выиграли. Но самое большое чудо – это не размах предприятия, его секретность или стоимость, а именно то, что умы ученых удалось заставить работать. Сомневаюсь, чтобы где-то еще в мире можно было найти подобное сочетание. То, что мы сделали, является величайшим в истории достижением организованной науки».

Оппи сразу вспомнил своего друга И. А. Раби, награжденного в прошлом году Нобелевской премией по физике, который не принял его предложение стать здесь заместителем директора, заявив, что не желает, чтобы кульминацией трех столетий развития физики стало оружие несравненной разрушительной силы. Оппи ответил на это, что Гитлер не оставил ему иного выбора… но Гитлер уже три месяца как мертв. И при определенном везении и следовании здравому смыслу в несколько ближайших месяцев сама концепция международных войн тоже канет в историю.

* * *

Проходя улицами горы, Оппи поравнялся с джипом. «Первый пошел!» – радостно кричал сидевший в нем молодой человек. Да, так оно и было. И, судя по всему, этот первый будет не последним. Да, на Тиниан доставили две бомбы, и теперь, после того как взорвали «Малыша», надо довести дело до конца.

Оппи знал, куда идет. Сейчас было не время для их обычных еженедельных бесед (к тому же они всегда проходили в его собственном кабинете), но все равно: он должен был увидеться именно с этим человеком. Некоторые из тех, кто попадался ему на пути, останавливались, чтобы пожать ему руку, хлопнуть по спине или показать большой палец. Но Оппи мог думать лишь о том же, о чем думал еще до того, как на Хиросиму сбросили бомбу: о несчастных маленьких людях.

Наконец он добрался до кабинета Эдварда Теллера. Дверь была открыта, так что Оппи просто стоял в дверном проеме, пока Теллер в конце концов не поднял взгляд от своего стола. Перед ним ничего не было – ни бумаги, на которой можно было бы писать, ни открытого журнала. Он просто смотрел, смотрел вниз, на обшарпанную деревянную поверхность, погруженный в свои мысли.

– Эдвард, – сказал Оппи, когда их глаза встретились, – как вы себя чувствуете?

Теллер тяжело поднялся, упираясь в стол прижатыми к нему ладонями. Но он подошел не к Оппенгеймеру, как следовало бы ожидать, а к окну, из которого открывался вид на плато, выжженное августовским зноем.

– Я всегда рассказывал моим первокурсникам о волнах, – вдруг сказал он; его басистый голос звучал сейчас непривычно тихо. – Одна волна идет таким образом, образуя максимум, высший уровень возбуждения и удовлетворенности, но есть и другая, идущая по-иному, с минимумов, где концентрируются печаль и… – он сделал паузу, и Оппи подумал, что сейчас прозвучит слово «сожаление», но Эдвард завершил фразу иначе: – Предчувствие того, что может произойти в ближайшие годы. – Лишь после этого он повернулся к Оппенгеймеру. – И когда две такие волны встречаются, интерференция оказывается негативной: они взаимно гасятся, оставляя лишь… – он еще немного помолчал, выбирая слово, нашел его: – Покой.

Оппи наконец-то вошел в комнату, а Теллер продолжал:

– Знаете, на полигон, где проходило испытание «Тринити», я взял лосьон для загара. Многие смеялись, а вот по-моему, это вполне уместно. Я никогда не забуду это зрелище, этот огненный шар. И вообще, сколько народу видело это испытание? Сотня, пожалуй. И, конечно, все защищали глаза сварочными светофильтрами или очками. А вот вчера этот свет узрели десятки тысяч людей. И без предупреждения, Оппи, без предупреждения. Есть разница? – Его брови взлетели высоко на лоб в философской задумчивости. – Мы выжили, чтобы поведать о былом.

– Эдвард, но ведь на этом – всё. В этой мировой войне больше не будет жертв.

– Япония уже сдалась? – осведомился Теллер с намеком на надежду в голосе.

– Насколько я знаю, еще нет. Но должна. – Голос Оппи вдруг сорвался. – Должна.

– Мы должны были предупредить их.

– Трумэн предупреждал. Потсдамская декларация…

– Нет, я не об этом. Кто может это понять? Вы, я, другие физики. Ну а фермер, лавочник, школьник? Лео был прав: нам следовало продемонстрировать действие бомбы. Может быть, в Токийском заливе, но не в городе, не над домами. – Голос Теллера немного окреп. – Зря вы запретили распространить здесь эту петицию.

В конце июня Силард прислал Теллеру экземпляр еще одной петиции, призывавшей президента воздержаться от использования бомбы против Японии. Под ней поставили подписи очень многие сотрудники чикагской Металлургической лаборатории. Конечно, после разговора в Вашингтоне Силард понимал, что Оппи вряд ли одобрит подобное, и поэтому пошел на хитрость, попросив Теллера собрать подписи здесь, на Горе. Но Теллер обратился к Оппи за разрешением, а тот наотрез отказал; это был один из немногочисленных случаев за все время его участия в Манхэттенском проекте, когда он вышел из себя. Что, спросил он, может знать Силард или любой другой физик о японской психологии? Что кто-нибудь из них знает о том, как прекращать войны? Он даже весьма нелицеприятно отозвался о самом Силарде (вообще-то, такое поведение было типично для Гровза, но отнюдь не для него самого), назвав его вредителем-обструкционистом и интеллектуально нечестным лицемером: ведь, как ни крути, именно Лео взялся убеждать – и убедил! – предыдущего президента начать разработку бомбы.

– Возможно, – ответил Оппи. Он, определенно, жалел о той вспышке месячной давности. А вот о том, что запретил распространение петиции?.. Он пожал плечами. – Не знаю.

Теллер снова уставился в окно. Вероятно, он принял этот ответ к сведению.

Совсем недавно Оппенгеймеру звонил Гровз. «Знаете, – сказал он, – я считаю, что назначение вас директором Лос-Аламоса было одним из самых мудрых поступков в моей жизни».

«Ну а у меня есть сомнения на этот счет, генерал Гровз», – ответил на это Оппи.

«Сами знаете, что к этим сомнениям я никогда не прислушивался», – сказал необычно взбудораженный Гровз.

Так ведь действительно это был день всеобщего радостного возбуждения: радостные возгласы, громкие хлопки по спине, льющееся шампанское (или имитирующий его шипучий имбирный эль), занятия в школе отменены, и дети свободно бегают по Горе,