нам нужен огонь! — кричу ему.

— Извини, Киара, но я немного занят, — выдыхает он в тот самый момент, когда всаживает кинжал очередному аннамцу в горло и тут же оборачивается к заходящему слева.

Из глубину коридора раздается грохот. Идет подмога. Нам надо выбраться отсюда, Эдвард не сможет одолеть их всех! И тут же бросаюсь к лежащему на полу убитому аннамцу с вспоротым брюхом и начинаю шарить по карманам.

— Пожалуйста, пожалуйста, великий Будда, пусть будут спички! — шепчу, пока мои дрожащие пальцы лихорадочно шарят по трупу.

Нет, у этого ничего не нашла в карманах. Бросаюсь к другому. Раздаются выстрелы, и Эдвард, разделавшись с последним аннамцем, снова достает ружье и стреляет, своды коридора увеличивают шум выстрелов многократно, так что казалось, что вот-вот каменные стены рухнут прямо на наши головы.

— Есть! — улыбка облегчения касается моих губ, когда я выуживаю из внутреннего кармана аннамца коробок спичек, бросаюсь к статуе обезьяны, зажигаю огонь и вставляю обезьяне прямо в пасть.

Держу спичку, сердце бешено колотится, стены продолжают сотрясаться от выстрелов. И тут где-то переключается какой-то рычаг, и в черной стене открывается проход. Глаза Эдварда округляются, но его растерянность длиться ровно мгновение, пустив еще пару выстрелов, он хватает мою руку, и мы ныряем в коридор.

Проход темный и очень низкий, приходится пробираться на согнутых коленях.

— Эдвард, там свет! — хватаю его рукав.

Я лишь вижу смутные очертания его лица, но знаю, что он улыбается. Бежим на светящуюся точку, которая с каждым шагом становится ярче.

Это был и правда тайный выход из храма, только не совсем понятно, как священные предки уходили дальше, так как под нашими разверзлась пропасть с бурлящей рекой внизу.

— Так, ныряем, — тут же решает Эдвард, притягивая меня за талию к себе.

Мои глаза расширяются от ужаса. Он с ума сошел?

— Мы разобьемся! Нет! — отчаянно протестую, пытаясь вырваться.

— Киара, послушай, он берет меня за плечи и пристально смотрит, так что я замираю. — Здесь невысоко, скал нет, так что у нас высокие шансы выжить.

— Серьезно? Высокие? Насколько? Девяносто процентов?

— Шестьдесят, — говорит Эдвард, и его губы дрожат, скрывая улыбку, и мне хочется его ударить. Он веселится? В такой ситуации? Когда мы на грани жизни и смерти.

За спинами раздаются звуки погони.

— Эти аннамцы бывают упрямы, словно ослы, — сплевывает Эдвард, срывая с себя остатки рубашки, а затем смотрит на меня. — Ну что, Киара Марэ, еще раз искупаемся?

И в этом голосе столько силы, столько уверенности, что уже не сопротивляюсь, и даю ему вновь прижать меня к своему обнаженному горячему телу. Моя голова у него на груди, он срывается в бездну, и мы уходим под воду, едва аннамцы успевают выйти из туннеля.

Глава двенадцатая

Уже потом этот бунт назовут первым отголоском знаменитых Тонкинских восстаний, которые пронесутся огненным вихрем по всему Индокитаю, топя регион в крови и разрушениях. После них Лаос, Вьетнам и Камбоджа будут как никогда близки к вожделенной мечте о независимости, но понадобится еще одна Мировая война, чтобы эта мечта окончательно стала явью.

Нас с Эдвардом выбросило на берег в километрах десяти вниз по реке. Он был без сознания. Цепляясь за острые стебли тростника, увязая по колено в глине, я наконец выволокла его на сухой участок и тут же рухнула, уронив голову ему на грудь. Ожесточенная борьба с яростным течением вымотала меня, но страшнее всего было осознавать, что Эдвард ранен, а у меня нет сил на то, чтобы подняться и перевязать рану на его груди, я не могла даже открыть глаза. Лихорадка сотрясала мое тело, волосы прилипли к спине, платье разорвано, сердце глухо стучало в ушах. Единственно, что было в моих силах, это прижаться щекой и слушать пульс, нажимая ледяными ладонями на рану. Но тело и сознание, выиграв неравное сражение, отказывались служить мне, и уже через минуту я провалилась в глубокий тяжелый сон, похожий на обморок.

В этой темноте, что окружила меня, не было сновидений, лишь изредка пробивались всполохи света и чьи-то крики, среди которых мне почудился голос Джи.

Я брела сквозь густой, словно чернила, мрак, не находя выхода, страшная тяжесть сдавила грудь, тело одеревенело и не слушалось, и так отчаянно хотелось открыть глаза, и в то самое мгновение, когда мои тяжелые веки наконец подчинились и стали подниматься, я увидела сон. Словно падающая звезда, он промелькнул яркой вспышкой. Я увидела себя, стоящей на ступеньках крыльца нашего дома, и Эдварда в безукоризненном синем костюме в высоких сапогах верхом на лошади. Солнце играло в его каштановых волосах, зажигая оттенки мака на прядях, а темно-серые глаза улыбались, и в них вспыхнуло пламя, которое я видела каждый раз, когда он смотрел на меня.

— Эдвард, — прошептали мои губы, и я пришла в себя.

Первое, что увидела, это лицо мужчины в круглых очках. Он склонялся надо мной, а его тонкие пальцы мерили пульс.

— Мадмуазель Киара, вы узнаете меня? — спрашивает врач.

— Да, месье Перес, — чуть киваю.

Ореховые глаза врача тепло улыбнулись.

— Замечательно.

Я лежала в кровати в своей комнате, легкий дымок благовоний вился в солнечных лучах, падающих через занавески на пол. В вазах по обе стороны от кровати благоухали букеты жасмина и плюмерии. Дверь открылась и вошел отец, за ним, бледная с осунувшимся лицом, следовала сестра.

— Киара! — воскликнул отец, в пару широких шагов он пересек комнату и опустился на колено, крепко обняв меня.

И как в детстве меня обдал аромат табака и пороха, и покой наконец-то возобладал в моей душе. Это были самые счастливые мгновения моей жизни, когда отец не злился, не требовал и не приказывал, а просто показывал, что любит меня.

— Как она? — он перевел взгляд на месье Переса.

— Уже хорошо, хотя еще вчера я думал, что мадмуазель Киара решила сдаться, — врач складывал в свою большую сумку слуховую трубку и склянки, что в обилии стояли на столике возле кровати.

Загорелый лоб отца пересекла складка, в глазах застыл страх, смешанный с негодованием. Сам он выглядел очень уставшим, всегда гладко выбритые щеки заросли щетиной, забрызганный грязью и следами крови костюм говорил о том, что его не меняли уже очень давно. Волна нежности поднялась теплой волной внутри, и я обняла отца, прижавшись к его груди.

— Сестренка, дорогая! — Джи бросилась ко мне и припала всем телом.

На несколько бесценных мгновений мы замерли, наверное впервые за долгое время осознавая, насколько дорожим друг другом.

— А где Даниэль? — спрашиваю я,