— Приветствую, богиню, — ухмыляется он, картинно вставая передо мной на колени и воздавая древний чин, которым чествовали императоров и правителей Лаоса и Сиама. — Во истину, король Обезьян желал бы себе в невесту столько совершенную красоту.

— Что тебе нужно?! — бросаю, скрипя зубами. Как же мне хочется взять один из этих тяжелых булыжников, что в обилии валяются у подножия кресла, и стереть эту ухмылку с его мерзкого лица, доделать то, что не успел сделать Эдвард. — Где он?

— Твоя спутник, чаонинг? — аннамец сузил и без того узкие глаза, так что они превратились в маленькие щелочки, но взгляд его не потерял своей режущей остроты. — Он скоро придет к тебе. И ты примешь великую жертву. Я ведь глубоко почитаю древние обычаи Лаоса.

— Ах ты! — вырвалось у меня. Я хочу задушить его! Прямо сейчас! Мне бы только дотянуться до него, и я вопьюсь ногтями прямо в эти глаза и выдавлю их.

Аннамец лишь расхохотался, довольный моей реакцией. Он приблизился, поднявшись по ступеням к моему креслу, которое больше напоминало трон, сгинувшей навеки династии правителей.

— Вот, что я скажу тебе, принцесса, — произнес он, склоняясь к моему уху, и меня обдал запах рисовой водки, я отшатнулась с омерзением, — совсем скоро этой страной будут править другие люди. А поработители, в том числе и твой отец, навсегда уйдут, кто-то добровольно, а кто поглупее, будут убиты и скормлены шакалам, свой выбор сделает сам.

Его круглое лицо было совсем близко, и теперь я видела, что помимо шрама, оно было обезображено оспой на щеках и лбу, над губой пробивались маленькие щетинистые усики, если он наклонится еще чуть-чуть, то я… Поманила его рукой, аннамец приблизился, видимо, думая, что я хочу ему что-то прошептать, но это был мой шанс, и я со всего размаху бью головой ему в нос. Он потрясенно отшатывается, из разбитой переносицы сочится кровь.

— Поганый аннамец, тебе скоро придет конец, — зло усмехаюсь, наблюдаю, как он порывисто обхватил поврежденный нос двумя руками. — Пусть будут прокляты твои дни! Чтобы тебе никогда не знать перерождения! — я изрыгала все ругательства, которые только помнила и знала, даже приложила пару ругательств на местом диалекте, которые слышала от Пеи и других наших лао с плантации.

Лицо аннамца посерело, и он еще не коснулся меня, как все внутри сжалось. Он занес руку и ударил с такой силой, что кажется, я на несколько мгновений потеряла сознание, а когда прихожу в себя, во рту ощущается привкус крови.

— Я думал, что ты чаонинг, — цедит он слова сквозь стиснутые зубы, при этом хватая меня за волосы, и заламывая голову до хруста, — а ты просто базарная девка, вроде тех, что предлагают себя на улицах Сайгона.

Его маленькие черные глазки жгли меня, а руки были настолько цепкими, привычными причинять боль, что я не могла даже пошевелиться.

— Ты глупец, — расплываюсь в злорадной улыбке, — ты проиграешь, наши офицеры…

Он стиснул сильнее руку с моими волосами, словно желая выдрать их с мясом, слова застряли в горле.

— Знаешь, откуда этот шрам, принцесса? — страшная гримаса ненависти исказила его лицо, — его мне подарил мой хозяин, когда я хотел спасти свою сестру от его грязных посягательств, я хотел собственными руками вырвать все, что у него болтлось между ног. Но мне не дали этого сделать, вместо этого, меня раздели, подвесили к дереву и били четыре дня, не давая ни еды, ни капли воды. Надо мной уже кружили падальщики, а ночами я слышал скуление шакалов, ждущих моей смерти. Но я выжил и нашел сестру на пороге смерти. Мой хозяин, тот француз, насиловал ее все те четыре дня, что меня били. Моя маленькая сестренка, моя Лало, умерла на моих руках. И тогда я поклялся, что мне не будет покоя, пока я не выгоню последнего француза из нашей страны, я буду убивать их пока дышу.

Он говорил и говорил, все теснее сжимая кулак с моими волосами, так что голова казалось вот-вот расколется. Узкие губы его дрожали, с них капала слюна.

Из теней колон выступили еще несколько человек, только некоторые из них были одеты во французскую униформу, остальные в простые парусиновые штаны и рубахи с повязками на волосах.

— Сан Хун, мы готовы, — проговорил один из них, выходя вперед.

Аннамец все не отпускал меня, и я уже подумала, что он и впрямь решил отрезать мне скальп, но тут его глаза сверкнули мрачным огнем, ничего хорошего не предвещавший.

— Привести сюда того англичанина, — приказал Сан Хун своим людям.

Пару человек поклонились и ушли.

— А сейчас, чаонинг, мы сделаем то, ради чего и было создано это поистине великое сооружение.

Его слова тонули в гулких ударах моего сердца в ушах, я смотрела вперед, туда, где заканчивался свет от дыры в крыше и начинался полумрак.

Эдварда вели сразу пятеро, он хромал, пиджака нет, а белая рубашка разодрана и испачкана в крови и земле. Я не дышу, я едва жива. Бросаюсь к нему, раздирая и так раненые запястья еще сильнее. Нет боли, не чувствую ничего. Его подводят к ступеням и рывком ставят на колени передо мной.

— Воздай почести богине, — хохотал Сан Хун, — сегодня она примет твою жертву.

Эдвард поднимает глаза, наши взгляды пересекаются, его губ касается улыбка, и тут же по моему телу бежит дрожь.

— Я счастлив преклонить колени перед божеством, — то ли шутит, то ли в серьез говорит он, столько энергии и силы исходит от него, несмотря на раны и связанные руки, а в глазах застыл смех, словно ему все равно, словно он и в самом деле пришел в древний храм, чтобы помолиться богине.

— Эдвард! — вырывается у меня, и слезы обжигают глаза.

— Как это мило, — оскаливается Сан Хун, — англичанин и лаоска. Хотя нет, — он приближается ко мне и берет за подбородок, я хочу вырваться, но он стискивает до боли мое лицо — кто твоя мать, чаонинг? Ну!

— Она индианка, — шепчу, продолжая смотреть на Эдварда, которого сразу же скрутили, едва он хотел вырваться и броситься ко мне, — ее звали Кашви Басади…

По лицам аннамцев пробежало волнение, а Сан Хун присвистнул.

— Да ты у нас не просто чаонинг, ты раджкумари! И что же такая высокородная девица позабыла в обществе грязного англичанина? — глаза аннамца впились в меня, — того, кто поработил родину твоей матери? Тех, кто пришел на землю великих брахманов и унизил их? Отвечай!