А в пару фарфоровой музе она принесла откуда-то бронзового Чайковского – солидного, в кресле, за пюпитром. Она поставила его справа от Эвтерпы, и получилось так, будто композитор правой рукой опирается о пюпитр и смотрит в сторону, а левой отгоняет музу, требуя тишины: «Погоди-погоди».

Подруга моего мальчика подумала – и пересадила Чайковского так, чтобы он смотрел прямо на музу, а левой отгонял весь прочий мир.

– Другое дело, – улыбнулся мой мальчик.

Его всегда чистые руки, суховатые от холода и частого мытья, и её чистый голос, надломленный только в одном месте на си-бемоль второй октавы – были связаны. Но си-бемоль он всегда нарочно пропускал; и на репетициях они развязывали лишние узлы: он просил её не бояться брать ноты, которые казались недосягаемыми; она его – не упрощать то, что на первый взгляд казалось сложным. Так они сбрасывали невидимые путы – не разрывая, а постепенно ослабляя хватку; все, кроме той незримой линии, что соединяла их.

Я не смыслю в устройстве человека – вы придуманы гораздо сложнее нас – но мне казалось, что их соединяла не невидимая нить, не лента и даже не струна; мне казалось, что это сосуд: хрупкая трубочка, которую они всегда боялись повредить, была всегда наполнена чем-то драгоценным; по ней они передавали это драгоценное друг другу – и оно помогало им не только жить, но и звучать – вместе.

Иногда этот сосуд меж ними натягивался до предела, и тогда оба плакали и кричали. К счастью, редко.

Так, рука об руку, мой мальчик и эта девушка могли бы дойти до вершин, о которых и не мечтали. Но случилось так, что кафе опустело.

Сначала я услышал разговоры о том, на каких языках можно, а на каких нельзя говорить в нашем кафе. Потом стал слышать выстрелы – и что-то ещё, невыносимо громкое – где-то снаружи.

А внутри со мной оставались только призраки песен моего мальчика. Они были похожи на мерцающих синих стрекоз.

Невидимые нити, из которых мои артисты выпутывались на репетициях, натягивались под потолком пустого тёмного кафе, как пять бельевых верёвок, и стрекозы рассаживались по ним в придуманном мальчиком порядке. Зная, что никто не поднимет крышку и не увидит клавиши, я тихо играл эти мелодии сам себе.

Напуганные треском выстрелов и раскатами взрывов, ноты каждый раз бросались врассыпную и исчезали. Там, где они касались стана, оставалось слабое мерцание; потом таяло и оно.

Когда мой мальчик и муза зашли попрощаться, я тоже играл – тихо-тихо; но мне показалось, что он услышал – так он на меня посмотрел.

Он стал совсем тонким, мой мальчик, но голос его оставался прежним – рокочущим, тигриным.

А её голос надломился в нескольких местах; но она всё ещё была музой.

– Сыграй что-нибудь, – попросила она моего мальчика.

Они поднялись на сцену. Он стёр пыль с крышки, распахнул её, погладил клавиши.

Муза оглядела пустой зал: время покрыло серым налётом бархатные кресла и белые скатерти, укутало паутиной углы.

Неизвестно к кому обращаясь – может, к паукам – возлюбленная моего мальчика объявила его выступление.

Возлюбленная! Сомнений не осталось. Если бы вы были в том кафе, притаившись где-нибудь за пыльной гардиной, и слышали, как она представляет его совершенно пустому залу, как произносит его имя, – вы тоже не посмели бы сомневаться. Почему-то он не стал играть своё. Он сыграл «Вальс цветов», и она, его цветок, танцевала.

Потом она попросила его сыграть что-нибудь своё. Он отказался.

– На расстроенном пианино мои поделки ужасно звучат, признался он, – а Петра Ильича ничем не испортишь.

Они забрали бронзового композитора и изломанную фарфоровую даму.

– Прощай, Красно Солнышко, – сказал мне мой мальчик.

И они исчезли. Бесследно; не осталось даже мерцания.

Я больше никогда их не слышал; надеюсь, вам повезло больше.

Надеюсь, что они знамениты. Что они выступают. Что он сочиняет – и играет ей. Что она поёт – и любит его.

Я до самой смерти боялся думать, что всё сложится не так. Боялся, что с ней случится то же, что с нашей Эвтерпой. Боялся, что от всего этого злобного грохота он потеряет слух.

Когда я представлял себе это, мне слышалось, будто у меня есть сердце; будто оно из фарфора; будто оно разбито. День, когда я перестал бояться, был тридцать шестым днём моей бездомной жизни.

Меня выволокли под снег, когда в помещении кафе потребовалось организовать какой-то склад. Я остался во дворе. Мне нравились холодные снежинки на моей чёрной спине, рыжие фонари и линии проводов между ними.

Не нравились выбитые стёкла в окнах, вспышки. Не нравилось, когда грохотало совсем рядом; когда было слишком громко. Ещё больше не нравилось, когда после становилось слишком тихо.

Тридцать пять дней мои струны дрожали; не от холода от звука. В них отзывались залпы орудий.

На тридцать шестой день ко мне подошёл человек в тёмно-зелёном. Штаны, куртка, шапка – всё зелёное. Даже глаза; но глаза, в отличие от одежды, были красивые.

– Ты смотри, какой подснежник! – крикнул он кому-то, и я услышал, что голос у него тоже совсем зелёный.

Только ремень через плечо и автомат были как я – чёрные. – На могилу похож твой подснежник! Торчит тут, как надгробие, – отозвался кто-то издали.

Вместо того, чтобы ответить, молодой человек одним сильным движением смахнул с моей крышки снег.

– Не похож, – тихо сказал он – скорее мне, чем своим собеседникам.

Их, судя по голосам, было немало. Интересовал я всего одного из нескольких десятков таких же тёмно-зелёных и вооружённых; но и это казалось чудом.

Он снял перчатки, коснулся пальцами сырых клавиш и услышал, сколько во мне воды. Звуки, прежде стремительные, точные и колкие, размякли.

Молодой человек почему-то не побрезговал моим звучанием – он стал играть. Он выбрал музыку из старого кино – «Романс» Шостаковича, и продвигался по мелодии не на слух, и не глядя на клавиши, а скорее на ощупь; видимо, она звучала в его голове – или в его груди, точно не знаю. Раздаться в моём больном теле музыка уже не могла – я захлёбывался; но мелодия, как нить из плотно смотанного клубка, легко тянулась из моей памяти, потому что руки этого человека наизусть помнили последовательность, из которой складывалась удивительная жизнь длиною в семь минут.

Я не знал, собирался ли он исполнить её до конца. Может, он тоже не знал. Для короткого своего путешествия он выбрал не лучшего попутчика –