– Обедать будешь?

От одной только мысли о еде меня едва не выворачивает. Чтобы отвлечься, шарю в телефоне, прочитываю все новости с каналов, на которые подписалась и выключила уведомления, – набежало несколько сотен новых сообщений. Потом захожу в статистику подкаста: первый выпуск, «13/09/19» (не придумала ничего лучше, чем называть их по датам, когда все произошло), про Анну Николаевну прослушали 2487 раз, второй, «10/10/19», про Льва Коя – 1146. Это неплохой результат, но я не могу ему порадоваться. Просто сижу, прижавшись спиной к холодной батарее, и думаю о том, что в конце следующего выпуска можно было бы попробовать рассказать о Яне. Если тысяча человек переведут по пятьдесят рублей, мы получим пятьдесят тысяч. Это уже весомо…

Савва написал: «Выходи, я здесь».

Тут же срываюсь с места, хватаю конверт с деньгами, запихиваю его во внутренний карман куртки и снова смотрю в окно: пикап Саввы спускается вниз по улице и останавливается неподалеку. Его замечают. От черной троицы отделяется один ходок, похожий на циркуль, и шагает к машине. Что-то обсуждают через стекло. Савва открывает дверь и выходит, второй ненадолго его загораживает, снова говорят. Чтобы лучше видеть, я прижимаюсь к стеклу ладонями и носом. Расходятся. Савва садится обратно в машину, те трое воссоединяются – и… бегут. Я ликую: они бегут! Сама выскакиваю из квартиры – их нет, – огибаю дом – нет! – и несусь через дорогу к одинокому пикапу на обочине, открываю дверь, запрыгиваю внутрь:

– Ты! Что ты ему сказал?

Савва улыбается мне с водительского кресла. Тихо плещется ретро, пахнет химозной ванилью. Савва прижимает ладонь к животу, свитер в этом месте темнеет.

– Я… – Слова застревают в горле. Не могу говорить. – Скорую. Сейчас.

Он мотает головой:

– Тут одна машина на район. Я не дотяну.

И снова улыбается, совсем потерянный и испуганный не меньше моего.

– Пересаживайся. – Я слышу себя так, будто собственный голос звучит из динамиков вместе с музыкой. – Назад – и ложись. Ты же можешь? Ты можешь.

И выхожу, чтобы подставить руки, обхватить, поддержать на два шага. А потом забираюсь на его все еще теплое место за рулем.

– Что ты творишь, – без вопросительной интонации произносит он из-за моей спины.

– У меня есть права. – Звук все еще идет не из меня. – С собой, в кошельке. Я год ездила по Москве на «Поло» с механикой. Давай не сомневайся.

Мы трогаемся рывком. Дальше – лучше: руки помнят. «Яндекс. Карты» сохранили мой запрос: на светофоре я меняю пеший маршрут на автомобильный, пятнадцать минут пути, ладони скользят по рулю, и я держу его крепче.

– У вас правда семеро детей в семье?

– Да, – отзывается он. – Родная сестра учится в Москве на дизайнера. Пятый курс. Я второй по старшинству. Остальные мелкие.

– Родные?

– Нет, приемные. Но мы дружим.

По указанию навигатора я сворачиваю на улицу 40 лет Победы, и спина покрывается мурашками: дорожные конусы. Обе полосы перекрыты. Два мужика в спецовках вяло курят на обочине. Заметив меня, они вскакивают и машут руками, но поздно: мне некуда деться. Один из конусов попадает под колесо и издает такой звук, будто я раздавила жирного клопа. Остальные разлетаются в стороны, как кегли. Мужики жмутся к забору, я успеваю разглядеть их обалдевшие лица, и снова – трубы, трубы, трубы, ангары, шиномонтажи.

Нужно дышать. Забыла.

– Они от тебя не отстанут, – слабо говорит Савва. Я выключаю магнитолу, чтобы хоть что-то расслышать. – Иди в полицию.

– Мне нельзя в полицию.

И хотя он ни о чем больше не спрашивает, я чувствую, что должна объяснить. Совсем чуть-чуть оправдаться за то, что даже не пытаюсь оказывать сопротивление.

– У меня есть подкаст. Послушай его, пожалуйста. Он называется «Не говори маме».

– Ок. Если кто-то спросит тебя, что случилось, отвечай: ничего не видела, нашла меня так.

Больше трепаться некогда: я торможу перед шлагбаумом, ору в окошко будки КПП про раненого в салоне, хирургия – шестой корпус, шлагбаум поднимается, мы плутаем объездами, я оставляю тебя в незапертой машине и бегу в приемный покой. Кричу, что ты умираешь, нужны носилки, трясу их всех до тех пор, пока они не начинают слышать меня – ты умираешь, нужны носилки к машине, наконец санитарка в белом халате охает: «Младший Терпигорев, что ли? Наш Барабашка!» – и зашевелились, забегали, впрочем, возможно, время растянулось только для меня, и все произошло быстрее. Когда тебя увозят, ты поднимаешь руку, и я тоже машу тебе в ответ. Остаюсь в холле ждать новостей, но их все нет, вокруг много стариков с осунувшимися лицами, и женщин, которые сидят, не сняв уличную одежду, и пакетов с передачками, и запаха фенола.

Мимо меня, цокая каблуками, пробегает девчонка с медовыми волосами, заплетенными в косу. Возвращается: «Ты его привезла? Никуда не уходи», – и я не ухожу. Думаю почему-то о сестре-дизайнере из Москвы – как она могла так быстро сюда добраться? Но потом мы выходим во двор, и она повторяет: «Это ты привезла моего сына? Что с ним случилось?» Как и просил Савва, говорю, что не знаю. Не верит, прикуривает вторую сигарету от догоревшей. Да, мы должны были встретиться, я просто села в машину, а он уже таким был. Я привезла его в больницу.

Джон ответит. Я скажу не те слова, какими разбрасывается Илья. А очень весомые слова. Такие, что его уничтожат. Сровняют с землей. Слова на это способны. Я знаю.

– Нечего тут сидеть.

Я открываю глаза и вижу перед собой белую полу халата и толстые ноги, обутые в тапки, с вытертым линолеумом под ними.

– Домой ступай. Все хорошо с ним будет.

Рядом еще одни. В черных колготках и рыжих ботильонах.

– Машину-то вернешь?

Я запускаю руку в карман куртки – там действительно лежат ключи от пикапа. Пальцы липкие. Я не глядя отдаю ключи и пересчитываю квадраты рисунка на полу от того места, где стоят эти две пары разных ног, до гардероба – получается ровно шесть.

– Второй корпус. Где он?

Вере я пишу эсэмэску о том, что жду на улице. На разговор сил уже не хватает. Она спускается: в спортивном костюме с накинутой поверх курткой и сальными волосами, собранными в хвост, – такая же обезличенная, как и те двое из холла шестого корпуса. Тихо здоровается. Глядит под ноги. Я тоже опускаю голову – бахилы не сняла – и лезу во внутренний карман за конвертом. Протягиваю его Вере и только тогда замечаю на пальцах кровь. Веру это не смущает. Едва ли она видит сейчас что-то, кроме моих бахил, – и то замечает их потому, что они ярко-синего цвета. Взяв конверт, она прижимает его к груди, и этот простой жест, в котором она вряд ли отдает себе отчет, наполняет меня тем же теплом, какое было во мне вчера, когда мы пили шампанское, собирали оставшиеся вещи и раз за разом повторяли дурацкую шутку про аптеку.

– Получилось собрать не так много.

– Это много, – шепчет она, не имея представления о сумме в конверте.

– Как Яночка?

Вера поднимает на меня взгляд – когда мы виделись в последний раз и я покупала ей хачапури, ее глаза были карими. Сейчас у них нет цвета.

– Нам только чудо поможет. Только чудо.

Пальцы у нее сухие и холодные. С такими, как Вера, чудес не случается. Вот разве что…

* * *

– Ой. А Ильи нету.

– А я не к нему, – говорю я и подмигиваю окукленному в комбинезон Мите. Вместо ответа он пускает слюну. – Я к вам. – И ставлю на тумбочку яркую коробку с сортировщиком. Такой кубик с дырками, в которые нужно вставлять фигурки разных форм. Надеюсь, мой племяш разберется с ним самостоятельно. От Стефы помощи явно не дождешься.

– Ничесе. Ну заходи.

Она тащит Митю в комнату, я раздеваюсь и заглядываю к ним. Митя в ползунках уже сидит в кроватке и грызет пластиковое кольцо, потешный – жуть. Вокруг срач, а он знай себе улыбается.

– Можешь с ним поиграть, – равнодушно позволяет Стефа. – Мне уйти надо. Присмотришь?

– Конечно. – К такому повороту я готова не была. – А ты надолго?

– На часок. Еда его на кухне.

Хлопок входной двери – и вот мы с Митей смотрим друг на друга с одинаковой настороженностью.

– Я только руки вымою, ладно? – говорю.

– Ы-ы.

– На минутку выйду и сразу вернусь.

– Ы-ы!

– Значит, буду трогать тебя грязными.

Митя куксится, намекая, что мои манипуляции ему по барабану. Не договорились.

– Ладно, – вздыхаю я и вытаскиваю его из кроватки. Пахнет