Я пишу ей: «Все отменяется». Стираю и снова пишу: «Все отменяется». Сейчас я приеду домой, выпью настойки из тетушкиных запасов и лягу спать. А завтра просплю до обеда, выпью еще настойки и снова засну. Мой номер телефона был в объявлении. Если кто-то напишет с вопросами, принесу свои извинения. Вряд ли таких окажется много. Кому это вообще нужно…

Маша перезванивает мне, когда я стою на остановке. Только тогда я замечаю, что стою на остановке.

– Что у тебя там произошло? – спрашивает она страшным голосом.

– Джон, – выжимаю я. К счастью, большего ей и не требуется.

– В «Печатную» приехать сможешь?

– Угу.

– Давай, мы с Саввой тебя ждем. И это… Дыши, ладно?

В салоне автобуса я одна. За окном темень. Не понимаю, где мы едем, поэтому отсчитываю остановки. От колледжа до «Печатной» можно добраться пешком, если идти напрямик через дворы, теперь я это знаю. Именно так вел меня Илья в тот вечер, когда приятели его сестры меня ограбили. Это было совсем недавно, но вспоминается едва-едва. Даже Марта и свою московскую жизнь я помню лучше.

В полуподвальных окнах коворкинга теплится свет. И хотя все по-прежнему непоправимо, то, что меня здесь ждут (когда и где меня в последний раз ждали?), высвобождает мой голос. Я снова могу говорить.

– Начал спрашивать про поездку в Москву и про Илью, психанул, потребовал подробностей нашего секса и сказал, что без них гаража не будет.

Едва различимая во мраке коридора, Маша звонко хлопает себя ладонью по лбу:

– Крети-ин! Божечка, почему он такой кретин? Ладно, пойдем. Там у нас чай с чабрецом.

Сидящий за столиком Савва машет мне и жестом предлагает сесть напротив. Разливает крепкий чай по двум чашкам, потом поднимается и начинает натягивать куртку.

– Ну ты недолго, да? – таинственно интересуется Маша.

Савва бросает взгляд на пластиковые часы на запястье:

– Минут через двадцать буду.

После того как он выходит, от дома отъезжает автомобиль – я слышу тарахтение двигателя. Это не пикап его отца – дизель звучит иначе. Какая-то старая рухлядь. Может, вызвал такси.

– Он тоже поверил Апрелеву?

Маша улыбается одними глазами поверх приподнятой чашки и делает глоток чая. Я пробую тоже – знакомый незатейливый вкус, но именно его мне и не хватало.

– Не переживай об этом. Савва адекватный и не лезет в чужую посте… Хм. Ни во что чужое не лезет.

Я касаюсь губами краешка чашки и медленно вдыхаю травяной пар. Он пахнет сном. Меня срубает почти мгновенно. Это скорее нервное, но я едва держу глаза открытыми и не сразу замечаю хитрый Машин прищур.

– Что, так и не спросишь?

Язык тоже ворочается с трудом:

– О чем?

– Савва поехал к себе домой, чтобы взять отцовскую машину.

– Машину, – киваю я. – Ага.

– Аристарх сейчас в отъезде и не сможет нам помочь, но он сделал бы то же самое. – Заметив, что я ничего не понимаю, она хватает меня за плечо и слегка тормошит. – Мы поедем в гараж и заберем наши вещи. Погрузим их в пикап и привезем сюда. Сейл будет! Слышишь?

– Подожди-подожди.

– Майя, Савва предложил устроить его прямо здесь!

По мере того как до меня доходит смысл ее слов, похороненная идея распродажи взрыхляет землю, чтобы выбраться обратно на поверхность. Мой упаднический сон как рукой снимает.

– А-а-а! – кричу я.

– Да-а-а! – вторит мне Маша, и мы скачем по комнате в обнимку, как ненормальные, до тех пор пока одновременно не вспоминаем об одном и том же.

– Но как они нас найдут?

– Ну принтер здесь есть… Когда поедем в гараж, нужно будет повесить там объявление.

– Джон сорвет. Никакого смысла.

– Значит… – Маша заглядывает под стойку, где прячется принтер, и прикусывает губу. – Я буду стоять там и отправлять всех сюда. А что еще остается? – вскидывается она в ответ на мой взгляд и смешно разводит руками. – Отложи мне то длинное изумрудное платье, ладно? Я, скорее всего, его возьму.

– Это мое. Я хочу тебе его подарить.

Пусть у него начнется новая счастливая жизнь.

– Да уж, торговки от бога… – Она бросает взгляд за окно. – Приехал, пойдем!

Мы спешно натягиваем куртки, застегиваем молнии, впотьмах я долго не могу найти свою шапку, которая почему-то валяется на полу под вешалкой. Маша выходит покурить, пока я ищу чертову шапку, а Савва появляется только затем, чтобы поставить помещение на охрану. Ненадолго мы остаемся вдвоем.

Наедине с ним я вечно не понимаю, о чем говорить.

– Спасибо тебе!

– Да не за что.

Вот примерно так.

Когда мы наконец усаживаемся в «Патриот» – Маша впереди, я позади, заранее преисполненная чувством победы, со всеми этими картинками завтрашнего утра в голове, – и плавно трогаемся с места, в моем желудке вдруг проворачивается половинка невидимого лезвия.

– Савва, – тихонько зову я. Кажется, я впервые называю его по имени, такому непривычному, что оно вяжет язык. – Что, если он все еще там?

В зеркале заднего вида отражаются его глаза, а сам он кажется подростком, угнавшим папин автомобиль.

– Тогда не придется ломать замок.

Среди гаражей, примыкающих к пустырю, тихо, как всегда. Не помню, чтобы кто-то хотя бы раз открывал один из них. Даже сейчас, заброшенные, они выглядят монолитно: краснокирпичная кладка, трубы, косо торчащие из крыш. Над ржавыми воротами крайнего висит разбитый прожектор – круглый, какой-то старинный. Дальше – свалка почерневших от сырости досок, закопченный обломок стены чего-то, что тоже здесь было, и, наконец, владения короля Джона с темным провалом единственного оконца.

– Нет здесь никого, – отчего-то шепотом говорит Маша.

Савва глушит двигатель, и мы по очереди спрыгиваем на землю. Под ногами хрустят мелкие камушки и осколки стекла.

Я все-таки проверяю: заперто. Савва плечом оттесняет меня в сторону, в руках у него небольшой ломик – монтировка. Пока он щупает металлическую створку, которая прилегает к косяку неплотно, Маша светит ему фонариком смартфона.

– Фигня, – бормочет Савва. – Сам, что ли, ставил, деятель.

Он аккуратно прилаживает лом на уровне коленей, бьет по нему ногой – дверь издает звук, с каким выходит из замороженной десны гнилой зуб, и распахивается настежь.

– Круто, – говорит Маша. – Никогда ничего не взламывала.

Она подсвечивает свое лицо снизу и выглядит жутковато.

Пустые пакеты лежат на том же месте, где я их оставила, – в нижнем отделении шкафа. Табачная вонь спорит с корицей. Я забираю освежитель – прячу в один из мешков с одеждой, которые мы закидываем в кузов пикапа. Последними выносим рейлы. Маша вспоминает про шторку и тащит ее тоже. Гирлянды, фотографии – все покидает свой временный приют. Остались только мои рисунки, и мне их жаль.

– Краску бы.

– Есть чернитель шин, – отзывается Савва. – Черный, само собой. Надо?

– Давай, – говорю я и мрачно смотрю на стены, наедине с которыми провела всю последнюю неделю. Можно сказать, что мы сроднились. Я помню все твои трещинки[20] и так далее. Но это не моя комната. Здесь нет ничего моего. Ни к чему оставлять.

И не могу сказать, что не могу жить без тебя, – поскольку.

И не могу сказать, что не могу.

И не могу сказать.

И.

– Поехали отсюда.

* * *

Когда не стало папы, мама долго не могла этого принять. Утром встанет по привычке его проводить – бормочет про погоду, потеплей одевайся, шарф пора бы уже, и зонт, зонт! Ищет зонт – нет зонта. В машине посмотри, может, найдется, жалко, хороший был зонт, я его в «Меге» покупала. А на ужин что? Что значит «неважно»? Тебе когда неважно, я и готовить ничего не хочу. Неважно ему… И действительно наготовит на троих, поставит тарелку, вилку, стопку, а потом, продолжая не законченный с ним разговор: как жить, Леша? Как жить? В школах стреляют, на улицах стреляют. Не могу я не смотреть, у меня дочь взрослая! Целыми днями где-то ездит, я должна знать! Только бы доучилась, они сейчас такие безбашенные. Март – ответственный мальчик, но… Я? Конечно, не брошу, буду нянчиться! Пф. Чем же мне еще заниматься. Только бы жили, Лешенька. Только бы жили…

Лежа в постели, я продолжала различать