– Ха-ха, – подтверждает он.

«Я замерзла. И есть хочу», – жалуется Маша. Савва, у которого вроде нет с ней телепатической связи, предлагает заказать пиццу.

За всем этим я даже не замечаю, как уходит Вика.

К двенадцати распродажа редеет, и я убираю один рейл. Задумка Саввы с шариками оказалась гениальной – про аптеку нас спрашивают постоянно, однако, кроме недовольных местных бабушек, находятся случайные люди, которым ничего не нужно, но они все равно покупают сережки или значки. Перед обедом к нам присоединяется Маша. Мы по очереди едим пиццу в подсобке. Секретарь из колледжа – та самая, что расспрашивала меня про Яну, – долго примеряет одно из моих платьев – серое, вязаное, оно сидит так, словно было на нее сшито. Я пересчитываю деньги: почти три тысячи, какой-то мужчина выпивает две чашки кофе и оставляет на стойке тысячную купюру. Просто так. Ни за что.

– Ле-етим в Бразилию[21], – напевает Маша. Она сидит, уткнувшись в компьютер. А я на каждый звоночек подпрыгиваю с дежурным ответом, что нет, здесь не аптека.

Маша пишет хоррор-рассказы. Дома у нее два младших брата-близнеца, поэтому при любой возможности она сбегает в «Печатную». Эти рассказы она выкладывает потом самиздатом, но куда и под каким именем – не признаётся. Пока Маша бешено стучит по клавишам, кажется, что у нее в глазах пламя, на нее даже смотреть страшно. После колледжа она, конечно, хочет уехать в столицу. Уехала бы раньше, если бы не братья. Забирать их из детского сада успевает только она.

– Ты счастлива?

Я поднимаю голову от телефона. В Машиных глазах еще вспыхивают искорки недавнего огня.

– Все ведь получилось, – поясняет она. – Или ты иначе себе это представляла?

– Нет, я…

Я просто отвыкла от «все получилось». Не помню, каково это, когда что-то делаешь и получаешь результат, который восполняет твои затраты. Сил, эмоций, времени, даже денег. Кажется, это называется «достойный». В последнее время вся моя деятельность больше напоминала болото. Только выдернешь ногу, увязшую по щиколотку, и поставишь ее туда, где наверняка должна быть опора, – тут же провалишься в топь по самый пояс. И теперь я боюсь радоваться. Встаю, улыбаюсь людям, заворачиваю покупки, забираю деньги, расправляю купюры и укладываю их в пухлый конверт. Баюкаю внутри маленький теплый комок, но даже мысленно к нему не обращаюсь. «Ура!» – и я проснусь в своей комнате, а вещи окажутся заперты в гараже. «Мы молодцы!» – и вся наша выручка превратится в резаную бумагу. «Победа!» – лучше вообще не представлять.

– Я очень вам благодарна. Тебе и Савве. Очень.

– Окс, – соглашается Маша и с хрустом потягивается. Щурится на экран сквозь круглые очки со стеклами без диоптрий. – Уже шесть. Мы до скольких здесь?

– До шести…

– Ура! – Савва открывает бутылку шампанского. Хлопок пробки похож на выстрел, а Савва продолжает совершать ошибку за ошибкой: – Мы молодцы! Победа! Майя, сколько там?

– Почти семь тысяч.

Загадочно улыбаясь, он достает из заднего кармана что-то свернутое в трубочку и припечатывает ладонь к столу.

– Восемь.

– Девять, – подхватывает Маша, повторяя его жест.

– Десять, – всхлипываю я и роюсь в сумке, но все двоится. Я шмыгаю носом и не могу перестать, особенно теперь, когда они обнимают меня с обеих сторон, двое ставших какими-то очень моими людей – могла ли я вообразить вас, когда ехала сюда и когда морщилась по пути с вокзала от окружающего меня убожества? Забавно, но мутная магия Джона сработала, хоть он и пытался этому помешать.

– Давай соберем все, что осталось, – предлагает Маша. – Здесь не так много – могу отвезти в переработку. И… Я заберу себе один рейл, ладно?

– Я бы тоже один взяла. На память.

Так, прихлебывая шампанское, – Савва за рулем, поэтому подносит к нашим бокалам стакан с соком, – мы понемногу приводим «Печатную» в прежний вид. Первым делом Савва затаскивает в подсобку арку из воздушных шаров. «А как же аптека?» – кричит ему Маша, от усталости мы ухохатываемся истерично и даже пьяно, именно тем смехом, который не сулит ничего хорошего. Продолжаем посмеиваться даже на улице, стоя под окнами первого этажа, забранными в решетку в форме солнца с лучиками. Пока Маша пробует мой айкос, Савва перетаскивает в пикап рейлы. Оставшиеся вещи – всего один пакет – я держу в руках.

– Как он на меня посмотрел! – хихикает пьяненькая Маша. – Но ты бы видела моего папку. В нем десять таких Джонов. И шрам на щеке: в цеху листом металла резануло.

– В машину, – вдруг шипит Савва и больно толкает нас в спины. – Быстро.

– А что? – возмущается Маша. – Мы куда-то спешим?

Но я уже вижу их. Трое. Во рту становится кисло. Возможно, те самые, что грабили меня в подворотне. Или другие, неотличимые от них, с размазанными лицами и трещинами вместо ртов, безразличные, твердые, страшные.

– Бежим.

Я хватаю ничего не понимающую Машу за руку и тащу за собой. Боюсь смотреть в сторону этих, но мне кажется, что они тоже срываются с места, как только понимают, что мы не расходимся в разные стороны. Я не вижу, но чувствую движение и злость. Вталкиваю Машу на заднее сиденье, запрыгиваю следом. Автомобиль с визгом срывается с места раньше, чем я захлопываю дверь.

– Козлы, – говорит Савва, поглядывая в боковое зеркало. Я тоже смотрю назад: они стоят плечом к плечу, руки в карманах – как будто просто ждут. И обязательно дождутся.

Кубик с дырками

Про следующую бездомную Март написал: «Каждую ночь она спала в переходе, сидя на чемодане».

Я видела ее, когда проходила мимо вместе с Мартом, – худощавую, с длинными седыми волосами. Она спала в переходе нашей станции «Орехово», сидя на чемодане напротив стеклянных дверей метро. Патруль ее не трогал. По бокам громоздились мешки, но она всегда сидела на чемодане. Только однажды катила его по перрону. Высокая, сухая, в черной шляпе с широкими полями, она не выглядела как бездомная, но, очевидно, ею была. Звали ее Рушка. Потом она просто исчезла: перед Новым годом или чуть раньше я выходила из метро вместе с Мартом, а Рушки не было. Я заметила это, но внутри ничего не шевельнулось. Все осталось как прежде, только без Рушки.

Март не пишет о том, как выманил ее на улицу. Не пишет, о чем говорил с ней, что пообещал, если она пойдет с ним. Сначала он бил ее, а потом перерезал горло. Рушка не кричала и не сопротивлялась. Саня Сорина выяснила ее имя: Елена. Елена Гнатюк.

…Приехала в Москву после того, как лишилась дома в Тульской области: риелтор, которому она доверила вести дела по продаже, оказался мошенником. Все, что осталось у Елены, поместилось в один чемодан. В поезде ее ограбили – не стало паспорта, денег и мобильного телефона. Елена ехала к сыну, с которым давно не виделась. Знала только, что десять лет назад, выйдя из тюрьмы, он поселился у подруги где-то возле станции метро «Орехово». Тогда же связь с ним прекратилась. Других знакомых в Москве у Елены не было. После ограбления ее поддержала пенсионерка Алла Ильинична, которая ехала в том же вагоне. Елена несколько раз заходила к ней домой, чтобы помыться и получить тарелку горячего супа. Во время очередного такого визита Алла Ильинична и предложила новой знакомой позвонить по номеру из уличного объявления: обещали поддержку людям, попавшим в трудную жизненную ситуацию, – с жильем, питанием и даже медицинской помощью. Обе надеялись, что там помогут и отыскать сына Елены, но вышло иначе: она оказалась в работном доме, трудилась на ферме. Денег за свою работу не получала, платили кашей и койко-местом на нарах. Но главное – никто не собирался восстанавливать документы и тем более разыскивать родственников. Фотография Елены есть в группе «ПЕШЕХОДЫ БЕГУНКИ» с подписью: «Ушла со смены, подмотала чужой телефон». На местном сленге это означает, что она сбежала, прихватив чужой мобильный. Елена добралась до Москвы, зашла к Алле Ильиничне за чемоданом и вернулась на станцию метро «Орехово». Днем пыталась разузнать о сыне, спрашивала прохожих, показывала маленькое паспортное фото, а с девяти вечера и до утра сидела в переходе – так сын мог сразу увидеть ее по пути домой. Но раньше ее увидел Мартин Лютаев.

Ольга торгует в этом же переходе выпечкой: «Рушкой мы ее прозвали. Побирушка, а кто она еще? Нет, денег при нас никогда не просила.