— Я ведь думал, лебяжий пух лучше, — заикнулся было он.

— Замолчи! — топнула она ногой.

Данила Васильевич потихонечку, боком продвинулся к столу и стал торопливо есть. Видно, очень уж был голоден, если не обращал внимания на грозные взгляды жены. Допивая чай, он поспешно сказал дочери:

— Верка, положи в котомку шанег, пойду в скрадок, а то утренний перелёт прозеваю.

Он быстро собрался и, не говоря больше ни слова, ушёл.

Чтобы не повторялось таких печальных случаев и в экспедиции, я тут же написал радиограмму всем партиям, категорически запретив охоту на лебедей.

Через два дня я оборудовал свою палатку, чтобы переселить в неё Марину. Но, узнав о нашей свадьбе, пришёл заведующий метеостанции и предложил мне занять маленький ветхий домик, стоявший на окраине фактории, у берега залива. В нём помещалась радиостанция, а сейчас ему удалось договориться с бухгалтером колхоза перевести её в правление. Я был рад этому предложению, и мы с Волоховичем и Ольгой навели в доме порядок.

Началась наша жизнь в этом маленьком, ветхом домике. Вещей у нас почти не было: у Марины два платья и костюм, а у меня одна рабочая одежда. Ни обстановки, ни домашнего уюта.

Марина села на жестокий топчан, покрытый спальным мешком, и засмеялась.

На Пуре был ледоход. Огромные ледовые поля медленно двигались на север, то и дело создавая заторы. Льдины толщиной в метр лезли на берега, становились на дыбы, с грохотом ломались.

А вода всё прибывала. Она переполнила озера и болота вокруг фактории, и мы жили на островке. Уже много дней нас не посещала ни одна оленья упряжка. Только по радио поддерживалась связь с Салехардом и изыскательскими партиями. По радио мы узнали, что в Надым всё же успели до распутицы пройти тракторы, а за ними и колонна автомашин. Теперь тракторы корчевали в Надыме лес, ровняли землю.

Нужно было приниматься за дело и нам. Долго раздумывать не пришлось. Единственным удобным для посадки самолётов было место рядом с факторией, а дальше, к тундре, начиналось болото.

Фактория стояла на высокой прибрежной песчаной гряде, вытянувшейся вдоль реки метров на триста и достаточно широкой. Гряда обрывалась с одной стороны заливом, а с другой — глубоким оврагом. Когда земля немного оттаяла, мы начали жечь и корчевать вагами пни, а потом засыпали все неровности землёй, утрамбовывали её тонкими слоями. На площадке до глубокой ночи раздавался весёлый говор и смех. Расходились по домам и палаткам, лишь когда солнце касалось горизонта, зная, что наступила полночь. Пятнадцать дней метр за метром ровняли мы площадку; здесь, на Севере, где земля сплошь покрыта дикой тундрой или угрюмым лесом, она казалась нам уголком цивилизованного мира. И вот наконец, когда у всех уже сплошь покрылись мозолями ладони, а спины не разгибались, Волохович первого июля взлетел на ПО-2, увозя двух больных рабочих. Вечером он вернулся с почтой для всего обширного района и для нас. С этого дня самолёты стали летать в партии, сбрасывая им прямо к палаткам недостающее продовольствие, снаряжение и почту.

До 20 июля ещё удерживалась прохладная погода, но вот в лесу растаяли последние островки снега — и наступило полярное лето. На деревьях набухали почки, пробивались листья, зеленела трава, появились цветы.

В ночь на 20 июля все жители фактории не сомкнули глаз. К вечеру стал накрапывать тёплый дождик. Раз-другой блеснула молния, и гроза, прогрохотав над тундрой за рекой, перекинулась дальше к северу, прорезая там чёрные тучи огненными стрелами, словно извещая, что и в Заполярье наступила летняя пора. Была удивительная тишина. Ни один лепесток не шелохнётся на деревьях, словно всё живое, удивляясь, замерло в этот первый летний вечер.

Мы сидели с Мариной, наслаждаясь тишиной тёплой белой ночи. Но вот около уха пропел комар, за ним другой, и вскоре нам пришлось от них спасаться в домике. Однако комары и здесь не давали покоя. Ложась, я плотно закрыл дверь и окно, но они пробирались в щели. С каждой минутой комариный зуд нарастал и вскоре превратился в сплошное гудение. О сне нечего было и думать. Я выскочил из-под одеяла и, кое-как одевшись, развёл дымокур. Комната наполнилась дымом, комары опустились к самому полу, но не улетали. Марина, задохнувшись в дыму, сквозь слезы просила убрать костёр подальше. Когда дым рассеялся, комаров стало ещё больше. Крупные и рыжие, они с яростью набрасывались на нас. Не выдержав их натиска, Марина побежала к костру. Мы стояли в клубах дыма и хлестали себя ветками. У всех домов и палаток, как у нас, один за другим поднимались столбы дыма. Но вдруг, несмотря на болезненные укусы, нам почему-то стало смешно, и, спасаясь от злых насекомых, мы побежали к дому Вассы Андреевны. Там тоже горел костёр. Васса Андреевна, закутанная в одеяло, хлестала себя по голым ногам веником, Данила Васильевич у костра мазал дёгтем лошадь; бедное животное мотало головой, било хвостом и лезло в клубы дыма.

— Говорила тебе: не сегодня-завтра навалятся они, распроклятые! — сонным голосом выговаривала Васса Андреевна. — Так нет, только и знаешь, что бегать с ружьём, мучься с тобой теперь.

Данила Васильевич был уже в накомарнике и плаще, даже на руки надел рукавицы, перевязав их бечёвкой вместе с рукавами плаща. На нём сидело столько комаров, что вся его одежда казалась коричневого цвета. Кончив мазать мерина, он полез на чердак и, достав оттуда пологи, пошёл в дом.

— Комаров-то стряхни с себя, — крикнула ему Васса Андреевна, — а то полон дом натащишь!

Я взял веник и стал сметать с Данилы Васильевича комаров. Веник сразу стал грязным. Мы повесили над кроватями пологи и, выгнав из-под них комаров, позвали женщин. Васса Андреевна уговорила Марину переночевать с Верой под пологом, а мы с Данилой Васильевичем пошли к костру. Он снова принялся мазать мерина дёгтем, а я подложил дров и, чтобы было больше дыму, навалил сверху мусор.

После этой ночи я понял, почему ненцы на всё лето угоняют оленей к самым северным широтам, где холоднее