Шрифт:
Закладка:
— Негодяй! — Федор сам не заметил, как воскликнул это вслух и добавил еще несколько крепких словечек по-русски, и сам себе удивился. Подобного он себе никогда не позволял.
Парочка заметила его. Федор развернулся на каблуках и вылетел из оранжереи. Идиот, трус! Он должен был схватить этого испанца за шиворот и вышвырнуть вон! Нет, вызвать на дуэль, немедленно! А еще лучше просто набить ему морду, ведь этот усатый мерзавец отменно стреляет, Федор сам видел на днях.
Предательница! Размазывая кулаком по лицу слезы, Феденька бежал наверх, подальше от любопытных взглядов. Мерзавка, потаскуха! Он сыпал грязными ругательствами, но перед глазами у него стояло ангельски нежное лицо с лучистыми неземного голубого цвета глазами, с пухлыми детскими беззащитными губами, такими сладкими, нежными, и сердце его наполнялось щемящей болью. Как она могла?
Он метался по комнате, ожидая, что она вот-вот войдет, бросится перед ним на колени, будет молить о прощении или просто возьмет его за руки, прижмется к нему, полная раскаяния… Но время шло, она не появлялась. Федор, измученный ревностью, ожиданием, обидой уснул в кресле. Моник появилась под утро. Усталая, с бледным лицом, она молча прошла в ванную, пустила воду, скинула платье.
Федор поднялся ей навстречу.
— Извини, я смертельно устала, — бросила она, подходя к каминной полке и снимая браслеты. — Я не хочу сцен. Между нами все кончено. Прости. — Она провела прохладной ладонью по его щеке. — Ты милый мальчик, у тебя все будет хорошо. А теперь ступай к себе.
Первый раз он почувствовал себя сопливым мальчишкой рядом с ней, и первый раз он заметил ее истинный возраст. Моник прихватила шелковый пеньюар и скрылась в ванной.
Федор не знал, что сказать. Устроить сцену, наорать? Зачем? Какой смысл? Ударить ее? Нет, он не сможет. Он бессмысленно побродил по комнате и пошел к себе.
Федор редко ночевал здесь, почти никогда. Его душила обида. Это равнодушие, холодное «все кончено», это было сказано так, словно он ей больше не нужен, словно он — надоевшая игрушка, словно… А ведь он и был ее игрушкой! Им забавлялись с самого начала, его наряжали, ему делали подарки, она даже научила его любить ее так, как нравилось ей.
Боже, какой стыд! Но он любит ее! Любит! Он даже хотел сделать ей предложение, присматривал кольцо. Он должен вернуть ее, он выгонит завтра же этого усатого испанца и завоюет ее сердце!
Утром, когда он сошел вниз, Этьен и несколько заночевавших в доме гостей собирались на ярмарку куда-то в пригород, ждали Моник. Федор поздоровался, попытался вести себя как ни в чем не бывало, но что-то шло не так. Его словно бы не замечали. Он был словно пустое место, ненужная деталь, помеха.
Он никому тут не нужен и не интересен, он человек не их круга! Эти мысли вихрем пронеслись в его голове. Его терпели из-за Моник, а теперь он не нужен ей, никому не нужен! Его просто выбросили, дали отставку!
Федор опрометью вылетел из гостиной. Бежать, бежать отсюда немедленно! Он вытащил саквояж, распахнул дверцы шкафа, принялся бросать на кровать костюмы и вдруг остановился. Это были не его костюмы, все это купила ему Моник. И это, и это, и галстучная булавка, и часы, и шляпы, и все, включая белье. Федор снял часы, запонки, отстегнул булавку, все это аккуратно положил на каминную доску. Это еще может пригодиться испанцу, криво усмехнулся он. И налегке вышел из дома.
Как он был глуп! Почти целый год он исполнял роль комнатной собачки, забавлял, прыгал через обруч, ему на шею повязывали бантик. Показывали знакомым, этакая египетская редкость. Идиот!
Он, пошатываясь, брел по улице, не замечая толпы. Едва не попал под автобус.
Какое счастье, что все это время он продолжал оплачивать свою прежнюю квартиру. Несколько раз порывался ее освободить, но что-то его останавливало.
Он пришел домой, в свою тесную, неуютную убогую обитель, взглянул на покрытую пылью мебель, на запылившееся окно и, не снимая пальто, уселся в кресло. Федор просидел так до утра, почти неподвижно. Ему не хотелось шевелиться, его не мучил голод, его сердце было разбито. Он был предан, унижен, оскорблен.
И все же молодой организм взял свое. Просидев сутки в кресле, он поднялся и побрел на кухню, без всякой надежды найти что-то съестное. Нашел бутылку коньяка, ту самую, что открыл в день встречи с Моник. Снова стало саднить сердце, он сделал большой глоток. Потом еще один. Теперь он научился пить, и не только. Иногда, когда Моник хотелось добавить в их отношения остроты, она принимала кокаин и давала ему. Федор с омерзением сплюнул.
— Будь ты проклята, дрянь! — в сердцах воскликнул Федор. — Будь ты проклята! И ты, и твой братец! Вся ваша подлая порода! Богатые, испорченные ублюдки!
Он пил и проклинал, пока не уснул тяжелым, глубоким сном.
Проснулся Федор поздно, совершенно разбитый, принял ванну, привел себя в порядок, оделся. Хотелось есть, надо было дойти до лавки, купить какие-то продукты. Теперь ему самому придется о себе заботиться. И так оно и лучше. Он один на всем белом свете, его никто не любит, он никому не нужен, ему не на кого положиться, и так тому и быть. С этого дня он сам по себе. Он будет думать о завтрашнем дне. У него есть небольшой капитал, он будет разумно строить свою жизнь и не позволит больше чувствам разбить его сердце.
Федор дошел до ближайшего кафе, заказал себе сытный завтрак, кофе и в ожидании бесцельно разглядывал посетителей. За соседним столом сидел пожилой господин и, прикрывшись газетой, курил вонючую сигару. Что-то на газетной странице привлекло внимание Федора, он всмотрелся в заголовок.
— Простите, месье, вы не позволите взглянуть на вашу газету, всего минуту? — подойдя к посетителю, вежливо попросил Федор. Тот нехотя согласился.
Заинтересовавший Федора заголовок гласил: «Трагическая гибель наследников огромного состояния». Далее следовало: «Сегодня около полуночи в автомобильной катастрофе погибли Моник и Этьен Де Лабмер-Д’Ансе, потомки знатного рода, наследники огромного состояния. Этьен Де Ламбер был известен в обществе…» И так далее. Тут же была помещена фотография — перевернутый автомобиль и толпа зевак.
Нехорошая улыбка тронула его губы. Федор вспомнил их с Моник последнюю
