ней можно реально почувствовать город. Потом, еще место — если посмотреть туда, на север там есть Хэмстед-хит, откуда, если взобраться на холм, виден город. И еще на юге, в районе Далича, оттуда можно смотреть в эту сторону. Но про Лондон нельзя сказать, что это что-то одно. Если пойти на восток — там молодежь, студенты; на запад — другая публика… Трудно сказать, что такое Лондон. Этим-то он и интересен.

Какие клубы и кафе вы предпочитаете?

Мне нравятся небольшие пабы, могу вам назвать свои любимые. Один, «Ричард Стилз», находится в Белсайз-парке; потом, здесь неподалеку — «Армз». Мне нравятся пабы… Знаете, я часто бываю в театре, в местах, где собирается театральная публика, в пабах поблизости. В клубы особенно не хожу. В клубах я бываю только когда путешествую — в Испании, в Италии, но не здесь. Если ходить по клубам, надо иметь возможность целый день спать; в Лондоне это не получается, а спать надо. А так я хожу… ну, с кем-нибудь… В Лондоне вообще здорово: можно пойти в так называемую «грязную ложку», это такие ужасные закусочные, с очень плохой едой, но очень дешевые, а можно — в прекрасный ресторан, где еда отличная, где очень дорого. Ходить в те, что где-то посередке, — большая ошибка. В тех, что посередке, дорого и плохо.

Какое впечатление произвел на вас Санкт-Петербург?

Санкт-Петербург совершенно другой, он ни на что не похож. Но для меня… Ясно, что я в России не живу, но в каком-то смысле… Ездишь туда, как я делал, когда писал вторую книгу, привозишь фотографии — раз в год, раз в два-три года, потом смотришь на эти фотографии и понимаешь, что за последние 15 лет, с тех пор как я впервые там побывал, город невероятно изменился. Когда я в первый раз туда приехал, этих «БМВ», огромных, черных, было совсем мало; теперь они повсюду. Видишь, как меняется город, и потом… В Санкт-Петербурге начала 90-х было ощущение опасности — не настоящей, но, если пойти не туда, могла и настоящая возникнуть. Теперь там неопасно, если не увлекаться наркотиками, не связываться с оружием и прочими делами. Человеку, приехавшему с Запада, в Петербурге ничего не угрожает.

Образ «лишнего человека» вы «позаимствовали» у русских писателей.

Если вернуться к тому, что я говорил о книге «Как помочь себе» и об отсутствии веры, — мне кажется, это российское понятие, идущее от Пушкина. Ведь именно у него впервые появляется лишний человек. Потом — лермонтовский… не знаю, как правильно… Печорин. И дальше от Лермонтова к Тургеневу — образ человека, который не знает, во что верить, который чувствует себя лишним. Вот так и возникла данная литературная традиция. Мне хотелось об этом написать, использовать это. Еще один пример — Базаров в романе «Отцы и дети». То ли дурак, то ли чрезвычайно гордый человек — трудно понять, что Тургенев имел в виду.

Когда впервые вы решили посетить Россию?

Когда я был подростком, моя мать узнала о том, что она русская, и мне захотелось поехать. Пришлось подождать, пока у меня будут на это деньги. Лет в двадцать шесть у меня появилась возможность съездить в качестве журналиста на российский литературный фестиваль. Мы отправились туда вместе с Ирвином Уэлшем, шотландским автором. Я написал несколько заметок об этом литературном фестивале в Санкт-Петербурге. Потом понял, что хочу, чтобы там разворачивалось действие моей книги, и поехал снова.

А когда возник интерес к Риму?

Это связано с моей первой книгой, с «Каллиграфом». Я тогда только начал читать — а я тщательно собираю материалы для своих книг, возможно, даже слишком, но так мне спокойнее; мне хочется, чтобы после выхода книги ее прочли и сказали: он знает, о чем пишет, разбирается в предмете. Критики могут нападать на тебя по другим поводам — могут ругать твоих персонажей или стиль, могут быть недовольны выбором темы, но, по крайней мере, с информативной частью у тебя если все правильно, то все правильно. В Риме множество библиотек, в частности в Ватикане. Большое количество важных рукописей находится в Риме. Поначалу я поехал в Рим просто взглянуть на эти рукописи, потом оказалось, что там, когда спрячешься вдали от Лондона, хорошо работается. Поэтому я отправился туда снова, много раз туда ездил. Это подходящее место для работы над книгой о каллиграфии.

Вы легко пишете?

Тяжело. Мне кажется, пишу я довольно медленно. Не знаю, среди моих друзей нет писателей, так что я никогда не разговариваю с другими, но мне кажется, что я довольно медленно пишу. Я все пишу от руки, а после набираю на компьютере. Едва ли не до самого конца я не чувствую, удалась ли книжка и насколько. Я все время думаю: а вдруг ничего не получится, а что, если выйдет не так? Или: до сих пор все так, а дальше что? И только добравшись до конца, решаю: ну ладно, все будет хорошо; но это происходит на последней стадии. А так примерно двадцать три часа в сутки у меня в голове крутится: о господи!

Литература — главное занятие, дело в вашей жизни?

Да. Пока я способен зарабатывать на жизнь литературой, ничем другим я заниматься не хочу. Однозначно. Я всегда, с самого детства этого хотел. Это — лучшее занятие в мире. Хотя, может, и нет, может, оно на втором месте, а на первом — профессия композитора. Композитора и дирижера. Потому что им достается вот это вот (хлопает). А тому, кто пишет книги, — нет; даже если книгу принимают очень хорошо, ты все равно об этом не знаешь. Так что да, на втором месте.

Какую музыку вы любите?

Классическая — я ее часто слушаю. Моя мать — агент, работает с исполнителями классики, так что я вырос в доме, где всегда звучала музыка. Я много слушаю Баха, Вивальди, Бетховена, Моцарта. Из современной музыки — только Боба Дилана и Леонарда Коэна. Ну, может, иногда Нину Симоне. А что еще человеку нужно? Ну, «Битлз».

В Кембридже вы ведь основали Общество Боба Дилана?

Я решил послать всем по почте песни Боба Дилана, пусть послушают. Потом периодически рассылал информационные листки, писал о том, что нового происходит. Ерунда, конечно, но на самом деле многие стали фанатами, познакомившись с его музыкой благодаря мне. Причем время для этого было самое неподходящее — он тогда писал очень плохую музыку. Так что я говорил: это