А чем вообще отличаются английские молодые писатели?

Очень интересный вопрос. По-моему… по-моему, нет. Но, говоря о моем поколении писателей, интересно вот что: нам ужасно трудно быть серьезными. Когда читаешь нашумевшие книги моих ровесников — «Белые зубы», «Брик-лейн», — в них чувствуется какое-то напряжение. Попытки быть серьезными даются людям тяжело. Скажут что-нибудь серьезное, и тут же, рядом, в книге появляется шутка. И это, мне кажется, проблема сугубо английская. В Америке можно написать любой роман — американскую пастораль, американскую мечту, американский кошмара — настоящий роман можно написать серьезно. Это не значит, что там нет место смешному, — просто этого не стыдятся. И в России можно серьезно написать настоящий роман. В Англии же этого стыдятся. Почему — не знаю. Видимо, в нашей культуре наступил некий кризис, при котором нам неудобно писать серьезно. Посмотрите на людей моего поколения, тех, кто достиг успеха, — у каждого есть своя история, ни один не попадает под определение мейнстрима. У Зэди Смит это ее карибские корни, у Моники Али — индийские; у меня самого предки по линии матери — из России. Мы — часть здешней культуры, но в то же время мы вне этой культуры. А в середине пусто.

У вас есть русские корни?

Моя бабушка — та женщина, которую я звал бабушкой, — однажды, будучи уже очень старой, незадолго до того, как умереть, пришла к нам домой, чтобы рассказать моей матери настоящую историю ее жизни. Оказывается, люди, воспитавшие мою мать, на самом деле не были ее родителями. Она попала в семью ребенком, появившись на свет в результате романа между другими людьми. Ей об этом ничего не было известно. Роман случился между русской женщиной и моим настоящим дедом. Их незаконнорожденную дочь — мою мать — отдали в семью, так она попала к людям, которых привыкла считать своими родителями. В общем, не думайте, что я рос, думая: о господи, да я же на четверть русский! Я ничего об этом не знал лет до четырнадцати-пятнадцати. Странная штука: есть гены, есть что-то внутри, но русской культуры в тебе нет. Моя вторая книга как раз об этом — о том, как трудно найти себя.

Насколько автобиографична эта книга — «Как помочь себе» (Self Help)?

Мне больше нравится американский вариант — «Правда»; английское название мне не нравится. Нет, книга не автобиографична. То есть каждый писатель, естественно, использует что-то из собственной жизни — это, конечно, так. Но самое главное, самое интересное из того, что я пытался вставить в повествование, во вторую книгу, — размышления о том, что происходит, когда перестаешь верить. Под этим я имею в виду следующее. Допустим, ты англичанин, живешь в Западной Европе в наши дни. Капитализму конец. Коммунизму конец. Религии конец. Экология — вопрос сложный; ты говоришь: хочу стать зеленым, а тебе в ответ: какой смысл, все равно все сгорит. Так в чем вера? Как жить? Во что верить? Герои второй книги — перед ними встает этот вопрос: что мне остается? По-моему, это действительно проблема именно сегодняшняя. Ведь отойди назад на пятьдесят лет — тогда был коммунизм, великая борьба; отойди на сто — тогда была религия; и так далее, и так далее. Сегодня человеку мыслящему очень трудно решить, что он такое. Потому что займешь какую-нибудь позицию, но не пройдет и двадцати четырех часов, как посмотришь по телевизору новости и поймешь — позиция твоя бессмысленна. Например я решаю: все, буду зеленым, буду перерабатывать весь мусор буду верить в будущее нашей планеты. И тут же по ТВ показывают программу, где говорится: переработка мусора — пустая трата времени, нет никакого смысла этим заниматься ЮЗ при том количестве угля, которое жгут в Китае. Значит, это отпадает. Или решаю: буду христианином, мое призвание — религия. Пройдет двадцать пять минут, и я прочту или увижу в интернете, что Христос никаким Богом не был, он был обычным человеком… Одним словом, поверить во что-либо очень трудно; именно об этом идет речь в моей второй книге: как нам жить?

И вас никогда не тянуло заняться генеалогическими разысканиями, может быть, найти родных?

Нет, нет. Ведь все уже умерли, никого не осталось. Нет никаких свидетельств, за которые можно было бы зацепиться. И потом, моя мать… Ей было бы неприятно, начни я копаться в ее жизни. С этим придется подождать. Возможно, когда матери не станет, я займусь поисками, но сейчас… Ей и вправду тяжело — ведь люди, которых она называет своими отцом и матерью, действительно являются для нее отцом и матерью практически во всех смыслах. В общем, она не хочет распутывать этот клубок.

Современный Лондон — равноправный участник действий в вашей книге?

Да, после того как мне пришла в голову эта замечательная идея — более-менее единственная за всю жизнь, — я решил, что город должен стать частью фабулы. Поэтому, выбрав несколько районов в Лондоне, я стал перемещать по ним моих героев. Лондон в книге — один из персонажей. Он очень… Для жителя Лондона — как, несомненно, и Москвы или Петербурга, — город, в котором человек обитает, является огромной частью его жизни. И беспорядок, и фрустрация, и пробки, и полицейские — все это постоянно сидит у тебя в голове. А мне хотелось показать Лондон таким, какой он сегодня есть. Если пытаешься написать серьезную книгу — не в том смысле, что несмешную, а в том, что настоящую, — одна из твоих задач — вести репортаж с передовой собственного опыта. По-моему, этим и должен заниматься писатель; он должен говорить: вот мир каким он мне сейчас представляется, а вот — мой об этом отчет, о мире, каким я вижу его сейчас. Это — сводка с передовой моего опыта… Знаете, читая Диккенса, мы узнаем о том, каким был Лондон в 50–60-е годы XIX века; читая Достоевского, узнаем о том, каким был в его время Петербург. Вот это интересно.

У вас есть какие-то любимые районы в Лондоне?

Нет. Лондон — это ведь множество поселений. Но есть несколько мест… Здесь, у реки, очень хорошо, потому что река — это как… как будто кровь города, она течет по нему, течет постоянно… Вот юг, вот север с этой стороны восток, с той — запад, а мы здесь — на самой границе. Вот здесь, прямо здесь, где я сижу. Мы в самой середине. Значит, река — рядом с