Шрифт:
Закладка:
Начальство возражало не особливо, а вот папенька возлюбленной оказался кремень.
Дело решил всё тот же «сибирский хан» граф Николай Николаевич.
Он явился со свитой на квартиру Квятковского, а затем к золотопромышленнику Асташеву, у которого служил Квятковский, и представил Бакунина, как человека способного и с блестящей перспективой. И одолжил денег.
Свадьбу назначили на 5 октября 1858-го, и Муравьев-Амурский был на ней посаженным отцом.
Вечером вокруг дома зажгли плошки, запустили фейерверки и устроили танцы.
А старому другу Герцену в Лондон полетело восторженное письмо: «Я жив, я здоров, я крепок, я женюсь, я счастлив, я вас люблю и помню и вам, равно как и себе, остаюсь неизменно верен».
Письма к Александру Ивановичу через пол-Европы и Ла-Манш тоже летали не без помощи Николая Николаевича. Доходило до того, что Бакунин писал и отдавал графу на редактуру. Муравьев-Амурский правил, и только после этого отправлял послание к Герцену.
Это не был случай Николая Первого, который был личным цензором Пушкина. Нет! Бакунин восхищался генерал-губернатором, называл его «солнцем Сибири» и видел в нем того самого диктатора-прогрессиста, о котором писал в «Исповеди». Так что в Петербург полетели доносы, что Муравьев-Амурский хочет отделиться от Российской империи и создать Соединенные штаты Сибири.
Некоторые поводы к подозрениям Николай Николаевич подавал.
В мае 1858-го, после заключения с Китаем договора о возвращении Амура, граф просил для себя только одной награды: прощения с возвращением прежних прав состояния остающимся еще в Восточной Сибири государственным преступникам: петрашевцам Николаю Спешневу и Федору Львову, самому Михайле Буташевичу-Петрашевскому и сосланному в город Томск своему родственнику Михайле Бакунину.
Просьба удовлетворена не была. Но названные лица в доме губернатора были приняты и на светских раутах появлялись регулярно. Более того, Спешнева и Львова он устроил на службу при Главном управлении Восточной Сибири, а Петрашевскому разрешил жить в Иркутске и предложил пользоваться заграничными изданиями о России, которыми был завален целый угол его кабинета.
Служить было разрешено и Михаилу Александровичу, но он не горел желанием заделаться мелким чиновником и писал Герцену: «мне казалось, что, надев кокарду, я потеряю свою чистоту и невинность».
Зато поступил на службу в Амурскую торговую компанию — предприятие частное, но под покровительством Муравьева.
Бакунин оторвался от воспоминаний и вернулся к чтению письма.
«Для тебя неплохие вести из Петербурга, — писал Николай Николаевич, — Сен-Жюст за тебя просил. Да так, что чуть не поссорился с отцом. До гауптвахты, правда, дело не дошло, но А. Н. дал ему в назидание почитать твою „Исповедь“».
Бакунин поморщился, он не любил о ней вспоминать.
'Сен-Жюст послание твое с сыновней покорностью прочел, — продолжал граф Муравьев-Амурский, — и испещрил все поля своими пометками, из коих самая частая «ппкс», что означает «подписываюсь под каждым словом». Уже стремительно входит в моду, вместо «Nota bene».
Впрочем, понравилось ему не все. Напротив одного места он начертал: «Какая мерзость!»
И не подумай, что это твое описание революционного Парижа. Нет! Это рассуждения о диктатуре. Он сказал Гогелю, что печально видеть талантливого человека, верящего в такую глупость. Все-таки либерал он твердокаменный. Но, может, с возрастом пройдет.
Посылаю тебе его конституцию. Ты говорил, что ещё не читал. Да, отзыв твоего лондонского друга, пожалуй, справедлив: умеренно либеральная, но не без некоторых социалистических идей, вроде женского равноправия и всеобщего бесплатного среднего (sic!) образования. Слово «социализм» он при этом терпеть не может и называет это «социальным государством».
Да, он хочет болтливый парламент. И сам не прочь в нем поболтать, судя по положению о том, что великие князья входят в верхнюю палату.
Говорят, он вообще англоман. Английский знает гораздо лучше немецкого и французского вместе взятых и может цитировать на память старинные английские баллады. Так что как же тут без парламентаризма!
Между прочим, он и за Петрашевского просил. Считает, что «дело сфабриковано ради звездочек на чьих-то погонах». Это его собственные слова. Ну, что тут можно сказать, кроме ппкс, чтобы ты ни думал о Петрашевском и его моральных качествах'.
О политическом преступнике Петрашевском Михаил Александрович думал не очень. Они познакомились уже здесь, в Иркутске, и сначала Бакунин против коллеги ничего не имел. Пока не выяснилось, что тот болтун и сутяжник.
Ещё, когда Петрашевский частным человеком жил в Петербурге, он охотно занимался своими и чужими тяжбами, и не было, наверное, присутственного места в котором или против которого он не имел бы дела. В России, земле бесправия, он помешался на праве. В стране, где нет закона, где писанные законы подчинены самодержавному, а то и министерскому произволу, действовать по закону право же смешно. А Петрашевский пытался добиться пересмотра своего дела и строчил одно за другим прошения в Сенат.
Он был принят в губернаторском доме как почетный гость, иногда вел с Николаем Николаевичем долгие беседы «обо всем», пользовался его библиотекой, однако осмеливался критиковать графа в «Иркутских губернских ведомостях» и за глаза называл «штабс-капитаном из той же компании», цитируя «Игроков» Гоголя. То есть таким же мошенником, как и остальные, выдающим себя не за того, кем является.
Надо же иметь хоть толику благодарности!
Да, граф пытался заселить Амур административным путем. А как ещё? У нас народ русский, за годы рабства утративший всякую инициативу и дух предприимчивости, а не американские колонисты. Тут выбор прост: либо заселять новые земли насильственно, либо вообще отказаться от Амура.
То, что весь Петербург знает, что император давал читать сыну «Исповедь» и какие именно пометки в ней сделал великий князь, Бакунина не удивило ни в малейшей степени. Об «Исповеди» болтали в светских гостиных сразу после написания, еще когда автор был в Петропавловской крепости. И откуда-то знали содержание. Ну, да! Все секрет и ничего не тайна.
Болтали в основном не лестно.
Мол, живет он на самом берегу Невы и пишет свои записки, разумеется не для печати, а для государя. Нечего сказать, умен. Увертлив как змейка; из самых трудных обстоятельств выпутывается где насмешками над немцами, где чистосердечным раскаянием, где восторженными похвалами.
И это всё пересказывал Михаилу Александровичу брат Алексей во время свиданий, которые разрешил ему Николай Палкин.
«Сен-Жюст написал отзыв на твою 'Исповедь» и передал А. Н. в собственные руки, — продолжал Николай Николаевич, — так что никто не знает, что в нем. Но,
