По сути не революции он хочет, а авторитарной модернизации. Если её сделает диктатор, свобода подождет.

Я всегда скептически относился к подобным мечтам, а вот Бакунин — нет, он верит.

Зато не верит ни в парламентаризм, ни в конституцию. Без них обойдется.

Если оставить за скобками панславизм как явную утопию, он не так много хочет: гласности для борьбы с коррупцией, просвещения и освобождения народа.

Не того ли хотим и мы? Разве в этом наши цели не совпадают?

Насколько он опасен? Скорее всего, он преуменьшает свою роль, пытаясь избежать ответственности, но и фактический результат невелик. Видимо, он слабый организатор. Ну, погулял по пражским баррикадам с ружьем. Пару раз выстрелил, но вряд ли попал. Попытался взбунтовать Богемию, но ничего не добился. Возглавил оборону восставшего Дрездена и проиграл.

Так что мой ответ: не очень.

Все его раскаяние, конечно, пшик. Ни в чем он не разочаровался и ни от чего не отступил и присоединится к любому мятежу, если он где-то вспыхнет. Но сам его организовать не в состоянии.

Его покаяние — это золотой сосуд, куда он вливает царскую водку своих речей. Да, разъест. Не усидит он в Сибири.

Он может снова пустить под откос свою жизнь. Но вряд ли чужую.

Зачем он нам нужен?

Он плохой организатор, зато хороший агитатор. И очень приличный писатель: немного я читал русских текстов такого уровня. И оратор должен быть неплохой.

Можно ли направить его способности в мирное русло? Думаю, да. По крайней мере, в деле модернизации можно ждать от него поддержки, как от Герцена.

И разрушение — это не всегда плохо. Смотря что разрушать.

Я обратил внимание на одну деталь. Он упоминает в «Исповеди» Маркса: «Д-р Маркс, один из предводителей немецких коммунистов в Брюсселе, возненавидевший меня более других за то, что я не захотел быть принужденным посетителем их обществ и собраний…»

И сдается мне, что это чувство взаимно.

Теории Маркса, в силу их наукообразности, гораздо опаснее всех романтических теорий Бакунина вместе взятых, и наш Михаил Александрович мог бы стать противовесом сему немецкому псевдоученому и вносить раздор в международное коммунистическое движение.

Да, думаю, в России он тоже не усидит.

А мы могли бы мягко направлять процесс. И, может быть, даже немного подкидывать Михаилу Александровичу денег, в которых он вечно нуждается. Так, чтобы хватило на жизнь, но не хватило на революцию.

Так что я остаюсь при своем мнении. Бакунина следует помиловать и разрешить ему как проживание в столицах, так и выезд за границу. Не потому что он заслужил, а потому, что это может быть выгодно.

ТВОЙ сын и верноподданный,

Саша'.

Он положил в конверт, но не стал запечатывать.

— Государю? — спросил Гогель.

— Да. Вы хотите прочитать?

— Нет! Что вы!

— Хорошо, — кивнул Саша, — а то это довольно конфиденциально.

Письмо он передал отцу лично в руки, через стол, во время очередного семейного обеда.

— Это моё мнение о произведениях Михаила Александровича, — пояснил он.

— Хорошо, посмотрю, — коротко ответил папа́.

Снег в Иркутске давно сошел, на деревьях распустились первые листочки, и днем температура доходила до плюс двадцати, словно и не Сибирь вовсе. Только ночью местный климат напоминал о себе, и на траве появлялся иней.

Было утро, в приоткрытое окно сияло лазурное небо и тянуло свежестью с Ангары, Антося разливала кофе, а Михаил Александрович курил сигару, развалившись в кресле.

Все-таки здесь повеселее, чем в захолустном Томске. Там, правда, остался дом, но маленький одноэтажный и вросший в землю.

С улицы послышался конский топот и скрип экипажа.

Бакунин встал и подошел к окну. Вид на дорогу загораживала лиственница с кружевом ветвей, покрытых первыми салатовыми иголками.

Но были слышны голоса и уверенные шаги.

В дверь постучали. Жена встрепенулась и посмотрела взволнованно. Он вышел в коридор. У входа стоял фельдъегерь.

— Михаил Александрович! Вам письмо от Его Высокопревосходительства!

Бакунин с достоинством кивнул и принял конверт.

Глава 12

«Милый Мишель! — начиналось письмо. — Как у тебя дела? Здоров ли ты и Антося?»

— От Николая Николаевича? — спросила жена.

— Да, из Кяхты.

Генерал-губернатор Восточной Сибири граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский приходился Бакунину дядей. Недавно он уехал по делам в Кяхту на границе с Китаем. Он и вытащил Михаила Александровича из Томска и приютил их с женой в губернаторском доме, выделив две комнатки на третьем этаже. Дом этот считался самым большим и красивым в Иркутске: трехэтажный с портиком и колоннами, он стоял на самом берегу Ангары.

Конечно, со временем надо бы продать томский дом, съехать и завести отдельное хозяйство.

Собственно, тысячу рублей на покупку дома в Томске Бакунину тоже ссудил Николай Николаевич. И не требовал возврата.

Женился Михаил Александрович полгода назад, в октябре 1858-го. Он тогда приходил в себя после восьмилетнего одиночного заключения и нашел в Томске тихий уголок, напоминавший Европу. На южном склоне Воскресенской горы, ссыльные поляки построили костел, и с площадки перед собором открывался вид на город и реку Томь.

Здесь он и увидел впервые Антосеньку. Маленькая, хрупкая девушка, едва достававшая ему до груди, в черном траурном платье, шла в костел. Из-под черной вуали выбивались светлые кудряшки.

Потом он узнал, что траур она носит по своей несчастной родине — порабощенной Польше.

Прекрасный ангел, явившийся ему на Воскресенской горе, оказался дочерью обедневшего дворянина из Могилевской губернии Ксаверия Квятковского. Звали ангела: Антония.

Это было легче, чем удержать Дрезден.

Бакунин улыбнулся воспоминаниям. В Томске он получил прозвище «Саксонский король».

Недолго думая, он устроился домашним учителем иностранных языков к сестрам Софии и Антонии. И страстно рассказывал ученицам о Европе, свободе и революции сочным чарующим голосом на трех языках: русском, немецком и французском.

Девушки не устояли. Старшая София, которая и до знакомства с новым учителем поклонялась Гарибальди, увлеклась даже больше, но Бакунин не изменил своего выбора. Скоро о семнадцатилетней Антонии заговорили как о его невесте.

Но отец потенциальной гражданки Бакуниной был не в восторге от жениха: лишенного всех прав ссыльнопоселенца без гроша в кармане, которому минуло 44 года.

К тому же, как политический преступник на поселении, Бакунин должен был получить на женитьбу разрешение начальства.

«Вашему превосходительству не безызвестно также, что Антония Ксавериевна Квятковская уже несколько месяцев перед сим признана всеми в Томске моею невестою, — писал он