логику и столкнулся с горькими реалиями самого мрачного года в Пруссии. Он обращался не к одной Пруссии, а ко всем немцам; и хотя их разрозненные княжества едва ли составляли нацию, они говорили на одном языке и нуждались в одном и том же стимуле. Он пытался принести им некоторое единство, напоминая об истории Германии, о знаменитых победах и достижениях в государственном управлении, религии, литературе и искусстве; отвергая безнадежный материализм, который, как он утверждал, можно найти в английской жизни и теории, и религиозное осуждение французского Просвещения и Революции. Он с обоснованной гордостью говорил о меркантильных городах старой Германии — о Нюрнберге Альбрехта Дюрера, Аугсбурге Фуггеров, о ганзейских мещанах. Нынешние поражения, говорил Фихте своему классу и своей стране, должны рассматриваться в перспективе блестящего прошлого; это заточение одной нации другой не может продолжаться долго; немецкий народ обладает в своем национальном характере ресурсами тела, ума и воли, которые позволят покончить с нынешним надиром.

Каким образом? Фихте ответил: путем полной реформы образования: его распространения на каждого немецкого ребенка путем государственного финансирования и принуждения, а также превращения его цели из коммерческого успеха в моральное обязательство. Не надо больше говорить о революции; есть только одна революция, и это просвещение разума и очищение характера. Способности ребенка должны быть развиты по методу Песталоцци; и они должны быть направлены на национальные цели, определяемые государством. Во главе государства должны стоять образованные и преданные своему делу люди; оно должно быть не силой армии, а направлением и осуществлением национальной воли. Каждый гражданин должен быть слугой государства, а государство должно быть слугой всех. «До сих пор большая часть доходов государства… тратилась на содержание постоянной армии»; а воспитание детей было возложено на священнослужителей, которые «использовали Бога как средство для внедрения в иные миры после смерти бренного тела». Такая религия… воистину уйдет в могилу вместе с прошлым веком».17 На смену ей должна прийти религия нравственного сознания, основанная на воспитанном чувстве ответственности перед обществом.

Чтобы выработать этот новый тип человека, считает Фихте, ученики должны быть «отделены от общества взрослых» и «образовать отдельное и самодостаточное сообщество….. Физические упражнения…. земледелие и различные ремесла, в дополнение к развитию ума посредством обучения, включены в это содружество».18

В такой изоляции от пороков умирающего прошлого ученики должны трудом и учебой побуждать себя к созданию образа общественного устройства человечества, каким оно должно быть, просто в соответствии с законом разума. Ученик настолько преисполнен горячей любви к такому порядку вещей, что для него будет совершенно невозможно не желать его и не работать всеми силами для его продвижения, когда он освободится от руководства образования.19

Это великолепная мечта, напоминающая о республике Платона и предвещающая социалистических пророков, которые будут будоражить надежды последующих веков. Она не оказала большого влияния на свое время и не сыграла большой роли (хотя это и было преувеличено) в поднятии национального пыла против Наполеона.20 Но Фихте думал о чем-то большем, чем изгнание французов из Пруссии; он пытался найти способ улучшить тот человеческий характер, который, к добру и злу, многое сделал в истории. В любом случае это была благородная мечта, слишком уверенная, возможно, в силе воспитания над наследственностью и печально открытая для неправильного понимания и злоупотребления авторитарными режимами; но, говорил Фихте, «поскольку мне важно жить только ради этой надежды, я не могу отказаться от надежды… что мне удастся убедить некоторых немцев… что только воспитание может нас спасти».21

Тяготы перелета из Эрлангена в Кенигсберг, из Копенгагена в Берлин окончательно ослабили его. Вскоре после завершения «Обращения к немецкой нации» его здоровье подорвалось. Он отправился в Теплиц и частично поправился. В 1810 году он стал ректором нового Берлинского университета. Когда в Пруссии началась освободительная война, Фихте пробудил в своих студентах такой патриотический пыл, что почти все они записались в армию.22 Жена Фихте вызвалась служить сиделкой; она подхватила, по-видимому, смертельную лихорадку; он ухаживал за ней днем, а вечером читал лекции в университете; он заразился от нее; она выжила, он умер, 27 января 1814 года. Пять лет спустя ее положили рядом с ним, по старому доброму обычаю погребения, который позволял влюбленным и партнерам вновь соединиться — пусть даже в виде волос и костей — в знак того, что они были и теперь снова стали одним целым.

II. ШЕЛЛИНГ: 1775–1854

Философия Фихте, хотя и признавала существование внешнего мира, в основном избегала его, за исключением очищенного восприятием. Фридрих Вильгельм Йозеф фон Шеллинг, несмотря на свое аристократическое происхождение, с готовностью принимал природу и объединял ее с разумом в кондоминиум, составляющий Бога.

Он был сыном знатного лютеранского пастора в Вюртемберге, принял духовный сан и учился на теологическом факультете в Тюбингене. Там он, Гёльдерлин и Гегель составили пылкое трио схоластических радикалов, прославлявших Французскую революцию, переосмысливавших божественность и создававших новые философские смеси из Спинозы, Канта и Фихте. Шеллинг добавил стихотворение под названием «Кредо эпикурейца».23 По этим ювеналиям можно смело предсказать почтенную консервативную старость.

Как Фихте и Гегель, он несколько лет служил репетитором. Его эссе «Я как принцип философии», опубликованное в 1795 году, когда ему было двадцать лет, привлекло внимание Фихте, и в двадцать три года Шеллинг получил приглашение преподавать философию в Йене. Некоторое время он довольствовался тем, что называл себя последователем Фихте и принимал разум как единственную реальность. Но в Йене, а затем и в Берлине он примкнул к романтикам и придал телу мимолетный экстаз:

Я больше не могу этого выносить; я должен снова жить, должен дать волю своим чувствам — чувствам, которых я был почти лишен грандиозными трансцендентальными теориями, в которые они изо всех сил пытались меня обратить. Но и теперь я признаюсь, что сердце мое прыгает и горячая кровь бежит по жилам…У меня нет другой религии, кроме этой, — я люблю хорошо очерченные колени, пухлую грудь, стройную талию, цветы с самыми сладкими запахами, полное удовлетворение всех моих желаний, исполнение всего, о чем может просить сладостная любовь. Если я обязан иметь религию (хотя могу счастливо жить и без нее), то это должна быть католическая, такая, какой она была в старые