В глазах Амины появился грустный и нетерпеливый взгляд. Она принялась сжимать и разжимать кулаки с какой-то тревогой, и жалобным, обиженным голосом сказала:

— Да помилует нас Господь наш. Мы не созданы ради такого. У Него прощение и милосердие. Как же страдают женщины из-за мужчин! Я не буду молчать, ибо молчать неправильно, и потребую от Аиши строгого отчёта. Но я не верю тому, что ты говоришь о ней. Твои подозрения заставили тебя воображать о ней то, чего нет на самом деле. Моя дочь чиста и останется такой, даже если её муж превратится в проклятого шайтана. Я откровенно поговорю с ней, и поговорю также с самим господином Халилем, если потребуется. Пусть он пьёт сколько влезет, пока Господь не подарит ему покаяния…, но пусть Господь защитит мою дочь от шайтана…

На Хадиджу впервые повеял ветерок облегчения. Она довольным взглядом отметила озабоченность матери, заверившей её, что в скором времени Аиша испытает на себе всю тяжесть потери из-за своего предательства. Она не чувствовала большого раскаяния за то, что чуть приукрасила факты, преувеличив описание ситуации или резко отозвавшись о доме своей сестры, назвав его кабаком. Она знала, что Ибрахим и Халиль редко когда приближаются к спиртному, да и то в умеренном количестве, и оба они никогда не доходили до опьянения, просто она была расстроена и зла. А вот что говорилось о её отце, и о том, что он источник праздности…, и так далее, то она повторила матери эти слова с каким-то недоверием, не оставляя у неё сомнения, что ничуть в это не верит, однако, по правде говоря, она уже давно была вынуждена смириться с тем, что говорили Халиль, Ибрахим и их мать, особенно когда они непредвзято и без всякой критики раскрыли ей то, что знают о нём, похвалив его за щедрость и отдавав ему должное как самому остроумному человеку своей эпохи. Поначалу она не соглашалась с этим консенсусом с яростным упорством, затем у неё закралось сомнение, и постепенно, хоть она и не призналась в том, ей становилась всё тяжелее применять эти новые качества к степенному тирану, в которого она верила всю свою жизнь. Всё же это сомнение никак не преуменьшило её уважения к нему, и даже, возможно, прибавило ещё больше благодаря его щедрости и остроумию. Хадиджа не была, однако, довольна своим триумфом, и повторила те же самые слова подстрекательским тоном:

— Аиша предала не только меня, она предала также и тебя…

Замолчав, чтобы её слова докатились до самой глубины души матери, она продолжила:

— Она навещает Ясина и Мариам в Каср аш-Шаук…

Амина закричала, вытаращив глаза от изумления и ужаса:

— Что ты сказала?

Хадиджа, чувствуя что поднялась на вершину триумфа, сказала:

— Такова горькая правда! Ясин и Мариам не раз навещали нас. Они посещали и Аишу, и меня. Признаю, что была вынуждена принять их, но сделала я это лишь из-за уважения к Ясину, и это было сдержанное свидание. Ясин пригласил меня в Каср аш-Шаук, и мне нет нужны говорить тебе, что я не ходила туда. Их визит к нам повторился, но это не поколебало моего решения, пока Мариам не спросила меня: «Почему ты не навещаешь нас, ведь мы сёстры с давних пор?» Я нашла кучу предлогов для оправдания, а она шла на всяческие хитрости, чтобы завлечь меня, даже пожаловалась мне на то, как Ясин обращается с ней, как подло себя ведёт и игнорирует её. Может быть, она хотела смягчить моё сердце, но не вызвала у меня симпатию…, в отличие от Аиши. Та приняла её с распростёртыми объятиями и поцелуями. И, что ещё хуже, она сама стала навещать её, и один раз с ней пошёл господин Халиль. А в другой раз — Наима, Усман и Мухаммад. До чего же она выглядела счастливой от того, что вновь подружилась с Мариам. Когда я предостерегла её не переходить границ, она ответила: «Единственный грех Мариам в том, что мы отказались однажды сделать её невестой нашего покойного брата. Разве это справедливо?!» Я спросила её: «А ты забыла того английского солдата?» Она сказала: «Единственное, что мы должны вспоминать — это то, что она жена нашего старшего брата». Мама, ты слышала нечто подобное?

Амина отдалась во власть скорби, склонила голову и замолчала. Хадиджа некоторое время глядела на неё, затем снова заговорила:

— Такова Аиша, не больше, и не меньше. Аиша, которая свидетельствовала против меня вчера и унизила перед этой выжившей из ума старухой…

Амина испустила глубокий вздох и посмотрела на Хадиджу уставшими глазами, затем тихо сказала:

— Аиша — ребёнок, у которого нет ни ума, ни здравого смысла, и она останется такой, сколько бы ни прожила. Могу ли я ещё что-то сказать о ней? Не хочу и не могу. Память о Фахми для неё ничего не значит? Не могу в это поверить. Разве она не может быть более скупой на чувства к той женщине, хотя бы из уважения ко мне?! Я никогда не буду молчать об этом, и скажу ей, что она обидела меня, и что я зла на неё, а тогда уж посмотрим, что будет с ней…

Хадиджа схватила у себя клок волос и сказала:

— Я отрежу это, если она исправится! Она живёт в другом мире, не в том, в котором живём все мы. У меня нет к ней ненависти, Господь свидетель! Я не ссорилась с ней ни разу с тех пор, как вышла замуж. Верно, я часто нападала на неё из-за того, что она пренебрегает своими детьми или льстит как прихлебательница свекрови, и тому подобного, о чём я рассказывала тебе в своё время. Но при этом все мои нападки не выходили за грань решительных наставлений и откровенной критики. Это первый раз, когда она так огорчила меня, и я с ней при всех поссорилась…

Хоть на лице матери по-прежнему были следы негодования, она умоляюще попросила:

— Предоставь это дело мне, Хадиджа. А что касается тебя,