* * *

Г-н д’Отре[260] говорил о г-не де Хименесе:[261] «Он из тех, кто предпочитает дождь хорошей погоде и, заслышав соловья, бурчит: „Ах, поганая птица! “».

* * *

Царь Петр I, будучи в Спитхеде,[262] пожелал посмотреть, что за штука килевание,[263] которому подвергают провинившихся матросов; однако в порту не нашлось никого, кто заслуживал бы подобного наказания. «Возьмите кого-нибудь из моих людей», — предложил Петр. «Государь, — возразили ему, — ваши люди находятся в Англии — следовательно, под защитой закона».

* * *

Г-н де Вокансон[264] оказался однажды предметом исключительного внимания со стороны иностранного государя, хотя в том же обществе находился и Вольтер. Смущенный и сконфуженный тем, что его коронованный собеседник ни разу не обратился к Вольтеру, де Вокансон подошел к философу и сказал: «Вот что я услышал сейчас от его величества* (последовал очень лестный для Вольтера комплимент). Тот оценил деликатность де Вокансона и ответил: «Как! Вы заставили его произнести такие слова? Узнаю ваш талант!».

* * *

Перед покушением Дамьена на Людовика XV г-н д’Аржансон состоял в открытой вражде с г-жой де Помпадур.[265] Через день после ранения король призвал д’Аржансона и отдал ему приказ удалить маркизу от двора. Д’Аржансон повел себя как истинный царедворец. Отлично понимая, что рана Людовика неопасна, он сообразил, что, поуспокоившись, король непременно вернет маркизу. Поэтому он ответил, что передавать ей такое повеление через ее врага — чрезмерная жестокость: маркиза и без того имела несчастье навлечь на себя неудовольствие королевы. Затем он убедил короля возложить эту миссию на г-на де Машо,[266] поскольку тот — друг маркизы и его участие смягчит столь жестокий удар. Это поручение погубило де Машо. Но тот же д’Аржансон, которого ловкий его маневр примирил с г-жой де Помпадур, совершил поистине ребяческую ошибку, злоупотребив своей победой: когда, вернув ему свою дружбу, маркиза готова была повергнуть всю Францию к его ногам, он позволил себе злословить о ней.

* * *

Когда г-жа Дюбарри[267] и герцог д’Эгийон[268] добились отставки де Шуазеля, должности его некоторое время оставались незанятыми. Так как король не соглашался отдать д’Эгийону министерство иностранных дел, принц Конде хлопотал о назначении на этот пост де Верженна,[269] с которым познакомился в Бургундии, а г-жа Дюбарри интриговала в пользу преданного ей кардинала де Рогана. Герцог д’Эгийон, ее тогдашний любовник, решил отделаться от обоих претендентов и устроил так, что г-н де Верженн, всеми забытый и прозябавший в своем поместье, стал послом в Швеции, а кардинал де Роган, тогда еще просто принц Луи, — послом в Вене.

* * *

«Мои взгляды и принципы хороши отнюдь не для всех. Они — вроде порошков Айо[270] и кое-каких других лекарств, приносящих только вред тем, кто слаб здоровьем, но очень полезных людям крепкого сложения», — сказал однажды М*, чтобы избежать знакомства с де Ж*, молодым придворным, с которым его хотели свести.

* * *

Я был свидетелем того, каким уважением пользовался под старость г-н де Фонсемань.[271] Однако как-то раз мне случилось заподозрить его в неискренности, и я поинтересовался у г-на Сорена,[272] не был ли он и прежде накоротке с Фонсеманем. Сорен ответил, что был. Тогда я стал выпытывать., не имел ли он против него что-нибудь в прошлом. Сорен подумал и возразил: «Он уже давно порядочный человек». Больше я ничего из него не вытянул, если не считать замечания о гом, что г-н де Фонсемань в былое время вел себя слишком уж хитроумно и уклончиво в каких-то делах денежного свойства.

* * *

Когда во время битвы при Року[273] д’Аржансону доложили, что как раз позади того места, где находились они с королем, выстрелом из пушки ранило обозника, он воскликнул: «Вот увидите, этот мерзавец даже не окажет нам чести умереть от раны!».

* * *

В дни поражений под Турином, Уденардом, Мальплаке, Рамильи и Гохштедтом,[274] омрачавших конец царствования Людовика XIV, даже самые порядочные люди при дворе повторяли: «Зато король чувствует себя хорошо, а это главное».

* * *

Когда после занятия Гренады граф д’Этен[275] впервые представлялся королеве,[276] он приковылял во дворец на костылях в сопровождении столь же израненных офицеров. Королева же не нашла ничего лучшего, как спросить его: «Довольны ли вы маленьким Лабордом,[277] граф?».

* * *

М* говаривал: «В свете я видел только, как люди обедают, не чувствуя аппетита, ужинают, не испытывая удовольствия, беседуют, не выказывая доверия, водят знакомства, не дружась, и сожительствуют, не любя».

* * *

Когда кюре церкви святого Сульпиция[278] навестил г-жу де Мазарини[279] во время ее предсмертной болезни, дабы дать ей кое-какие наставления, она встретила его такими словами: «А, господин кюре! Счастлива видеть вас. Должна сказать, что масло „Младенца Иисуса“ стало гораздо хуже, чем раньше. Вам надлежит навести порядок: „Младенец Иисус“ находится в ведении вашей церкви».

* * *

Когда г-н Р*, мизантроп и насмешник, представил мне одного своего молодого знакомца, я сказал ему: «Ваш приятель — новичок в свете и ровным счетом ничего о нем не знает». — «Вы правы, — согласился г-н Р*, — тем не менее он так сумрачен, словно уже знает о нем все».

* * *

М* говаривал, что люди разумные, проницательные и способные воспринимать вещи такими, как они есть, при взгляде на общество неизменно преисполняются горечью. Поэтому совершенно необходимо уметь подмечать во всем смешную сторону и видеть в человеке лишь картонного паяца, а в обществе — подставку, на которой он прыгает. При этом условии картина совершенно меняется: сословный дух, тщеславие, присущее лицам всех званий, всевозможные оттенки его у разных людей, всяческие плутни и т. д. — все становится забавным, и мы перестаем портить себе кровь.

* * *

«Человек выдающийся, — утверждал М*, — лишь с трудом сохраняет свое положение в свете, если оно не подкреплено титулом, саном, богатством; напротив, тот, у кого есть эти преимущества, удерживается на поверхности как бы помимо своей воли. Между ними такая же разница, как между тем, кто плывет сам, и тем, на ком надет спасательный пояс».

* * *

М* признавался мне: «Я раззнакомился с двумя людьми: один никогда не говорил мне о себе; другой никогда не говорил со мной обо мне».

* * *

У него же спросили, почему губернаторы провинции роскошествуют больше, чем король. «По той же причине, —