Да, Лассалю звонить не надо. А вот кое-кому другому — самое время…

Он нашарил в кармане листок бумаги с номером телефона. Снял трубку и принялся крутить диск.

— Слушаю вас, алло.

— Добрый день, Саманта. Я Стэн, фотограф. Мы вчера с вами познакомились в клубе. Надеюсь, вы меня помните.

— Ну конечно. Вы молодец, позвонили вовремя. Сегодня я наконец-то нормально выспалась, посидела в кафе без спешки… Скоро, правда, опять надо ехать в клуб, а вот завтра… Вы не передумали? Сфотографируете меня?

— Обязательно! Когда вам будет удобнее?

— Заезжайте, например, в час. Я живу на Второй Стекольной.

Он записал адрес и, повеселев, вышел из конторы. Пока ехал к Лассалю, вспоминал, как Саманта стояла у микрофона, а свет прожектора оглаживал её тело, высвечивая восхитительные изгибы…

Совиный Холм надвинулся раздражающе быстро. Пришлось отвлечься от приятных воспоминаний и настроиться на беседу с очередным дедулей.

Лассаль, однако, оказался бодрым и моложавым джентльменом, едва разменявшим шестой десяток. Внешность он имел импозантную — прямая осанка, гладко выбритое лицо и волосы, чуть посеребрённые сединой. Записав его в «старики», Эрик явно погорячился. Хотя понять юнца было можно — с учителем он начал общаться, будучи почти школьником, когда любой человек за сорок кажется дряхлым пнём.

Выслушав Стэна, Лассаль сдержанно удивился:

— Эрик пропал? Весьма сожалею, но вряд ли могу помочь. Он давно перестал меня навещать. Видимо, полагает, что уже отлично освоил все необходимые навыки и постиг глубины изобразительного искусства.

— Это не так?

— Видите ли, мистер Логвин, я сразу распознаю талант. И Эрик, несомненно, является таковым. Но любой талант требует огранки и неустанной работы. Не то чтобы этот юноша был лентяем — если он увлекался, то не щадил себя совершенно. Мне нравилось это качество. Беда в том, что его метания всегда были несколько хаотичны. А овладение ремеслом, пусть даже художественным, требует системных усилий. На этом фоне он периодически предавался эмоциям и шёл на конфликт.

— Конфликт?

— Не истолковывайте это слово превратно. Я использую его в чисто педагогическом смысле. Юношеский максимализм Эрика разбивался о мой многолетний опыт, и ученика это злило. Потом иногда, остыв, он признавал ошибки. Но, к сожалению, не всегда.

— Понятно… Как вы считаете — у Эрика были шансы блеснуть на нынешней выставке? На Салоне Бунтующих, я имею в виду?

Лассаль поморщился, будто услышал что-то скабрёзное:

— Я без восторга отношусь к этому… гм… мероприятию. Это касается и состава участников, и организационных моментов. Или, если угодно, идейной базы, которую подвели под эту затею. Бунт — провокационное слово, оно подразумевает расшатывание устоев. Но разрушать всегда легче, чем созидать. А для многих — и веселее, заметим в скобках. Разумеется, дерзкие недоучки и воинствующие бездари с удовольствием ухватились за предоставленную возможность. Самое же обидное — публика принимает всё это за чистую монету, за настоящий художественный прорыв…

— Значит, там нет вообще ничего достойного, на ваш взгляд?

— Почему же? Некоторые представленные работы не лишены определённого шарма. Но это — счастливые исключения, а не правило. В основном же революционные лозунги служат прикрытием для бездарности. А зачастую даже отсутствует элементарная техника исполнения. Поймите, нельзя впервые в жизни взять кисть — и сразу написать нечто выдающееся. Нужные базовые навыки, а также теоретические знания в разных сферах. В истории искусств, в начертательной геометрии, в анатомии. В астрономии, коль уж на то пошло…

— А, — догадался Стэн, — это вы, наверно, про «Двоелуние» Ферхойтена?

— Ну, в данном конкретном случае мне понятен замысел автора. Живописец, конечно, имеет право на художественное преувеличение. Расширение рамок — это одна из функций искусства. Но чтобы нарушать правила и делать это осмысленно, надо их как минимум знать! Ферхойтен-то как раз получил академическое образование — в отличие от многих самонадеянных бунтарей. Говорю сейчас не о нём, а в общем… Так вот, фантастичность, причудливость должна оттеняться реалистичным фоном — тогда она возымеет должный эффект. Хотите утрировать двоелуние или изобразить созвездие-призрак — изучите сперва реальную карту звёздного неба, спрятанного за тучами…

Стэн навострил уши:

— Созвездие-призрак? Что это?

— Вот поэтому, — усмехнулся Лассаль, — я и настаиваю на необходимости теоретических знаний. Дело в том, мистер Логвин, что живопись полна символов. В её истории был даже период, когда любое серьёзное полотно в обязательном порядке должно было содержать некую комбинацию символических элементов. Комбинации эти сильно варьировались — художник сам выбирал, какие именно элементы использовать. Человеческий череп, к примеру, как символ тленности или кубок с вином как символ достатка, гостеприимства. А призрачное созвездие, изображённое живописцем, намекало на тайну. Или трактовалось как ключ к неким запретным знаниям.

— Очень интригующе, — сказал Стэн. — А вы не могли бы мне показать, как выглядело это созвездие-ключ? И почему его, кстати, назвали призрачным?

— Вряд ли это имеет прикладное значение в контексте вашего дела, но меня радует ваш искренний интерес. Поэтому поясню с удовольствием. В настоящем астрономическом атласе вы это созвездие не найдёте. На небе, соответственно, тоже. Посему — призрак. Что же касается его формы…

Лассаль, задумавшись на секунду, снял с полки здоровенный альбом с тиснёной обложкой. Разложил его на столе, аккуратно перелистнул страницы и указал на широкоформатную репродукцию:

— Вот, пожалуйста.

Натюрморт был выписан очень тщательно, с почти фотографической точностью. На переднем плане был стол с чернильным прибором и стопкой книг. Белел лист бумаги с рукописными строчками, на нём лежало перо. Присутствовал также хрустальный бокал с рубиново-красной жидкостью, а рядом с ним — блюдо из серебра с желтоватым сморщенным яблоком и десятком сливовых косточек. И, наконец, на заднем плане — окно, за которым сверкало обещанное созвездие.

Звёзды (Стэн насчитал одиннадцать штук) образовывали фигуру, которая походила на букву Н, лежащую на боку. Для наглядности живописец даже наметил линии между точками. Буква, правда, была заметно искажена. Горизонтальные чёрточки — удлинённые, перемычка — совсем короткая и чуть скошенная.

Стэн старательно перерисовал фигуру к себе в блокнот и спросил:

— А какую именно тайну хранит созвездие?

— Каждый художник вкладывает свой смысл. И зрителю тоже даёт возможность выбрать собственную интерпретацию. Приглашает к раздумьям. Но сам символ встречается на многих полотнах классического периода.

— А Эрик это созвездие рисовал?

— На моей памяти — нет, ни разу, — хмыкнул Лассаль. — Мистер Белл испытывал недоверие к классике. Это у него проявлялось чуть ли не инстинктивно. Причём, что