Шрифт:
Закладка:
– Такое ощущение, – говорит Андрюша, – что этой ночью они дали ему все одновременно.
Н.Б.: Миша в своей книге описывал, как мы ехали в «Михайловское» под любимого Андрюшей Хампердинка. Театр сатиры был на гастролях в Ленинграде, а после последнего спектакля Андрей, Шура, Миша и я поехали в музей-заповедник Пушкина. Накануне отмечали закрытие сезона, спать не ложились, и на рассвете вчетвером выехали на машине. Стояла жуткая жара, и дорогой мы купались во всех водоёмах. Машину вели по очереди. Когда за рулём был Андрей, Шура и Миша спали: один – на заднем сиденье, положив голову мне на колени, другой – на переднем, откинув спинку сиденья, тоже головой ко мне. Мы с Андреем тихо разговаривали о жизни, и вдруг он меня спросил: «Ты счастлива?» И сам понял, что ответ очевиден.
Из бардачка Михаила Ширвиндта
Мы поехали в «Михайловское». Погода была сказочная: лето, солнце, пейзажи! На подъезде к Пушкинским Горам и сейчас-то машин не встретишь, а тогда вообще не было ни души. И вот мы едем: папа – за рулём, Андрей меняет кассеты в магнитоле. (В то время магнитофон в автомобиле был, как сейчас… Думал-думал и не нашёл, чем бы вас поразить, – сейчас есть всё.) Зазвучала песня Хампердинка, и вдруг Андрей как заорёт:
– Сто-о-ой!!!
Папаша – по тормозам, машина с визгом остановилась. Мы все вытаращились на Андрея, а он выскочил наружу, выбежал на середину шоссе – и начал танцевать! Его распирало от счастья!
Сколько лет прошло, а я в деталях помню эту картину: солнце, пустое шоссе, музыка и танцует Андрей. Этот момент стал для всех нас воплощением радости.
Михаил Ширвиндт, «Мемуары двоечника»
Н.Б.: Мы были в гостях у писателя-пушкиниста Семёна Гейченко. Потом купались в Сороти, возле которой гнездились аисты. Ночевали в гостевом доме на тюфяках и подушках, набитых свежевысушенным сеном. Спустя много лет Андрей признался мне, что это путешествие оказалось лучшим в его жизни. После него он возил в «Михайловское» своих жён, и день рождения в 1987 году (последний) отмечал там – с мамой, Ларой и Гориными, но так хорошо, как тогда, уже не было.
М.Ш.: Раз мама упомянула последний день рождения Андрея, давайте вспомним последний его спектакль «Безумный день, или Женитьба Фигаро», который он играл с папой в Риге.
Н.Б.: Я начну с первого, но не для Андрея, а для Шуры, – за 17 лет до последнего. Я помню, что впервые Шура играл графа Альмавиву 1 мая. Тогда был срочный ввод – из театра ушёл Валентин Гафт, исполнявший эту роль. Мы вместе учили текст, а его там много. Я подавала реплики и за Фигаро, и за Сюзанну, и за остальных. Как Шура играет, меня беспокоило не сильно. Мне важно было, чтобы он правильно проговорил весь текст. До сих пор я его помню, хотя прошло столько лет.
А.Ш.: Репетиций было мало, а роль большая. Мы отыграли этот первый для меня спектакль, в котором я метался по сцене в парике и буклях, и в театре возникла тишина. Было ощущение, что накрылись. Сострадательные друзья – Миронов, Державин и Захаров – уговорили Плучека не базлать и увезли меня на дачу к художнику Михаилу Курилко, устроив мне пикник.
Н.Б.: Друзья с жёнами отправились на дачу сразу после спектакля, а мы должны были приехать туда на следующее утро. Андрюша потом сказал нам, что не ложился там спать и утром даже не пил чай – постельное бельё и посуда казались ему недостаточно чистыми. Так как и Михаил Курилко, и его отец, тоже Михаил, были знаменитыми театральными художниками, у них хранилось много костюмов. Друзья решили нас «пугануть»: нарядились в бурки и спрятались в поле около дороги, чтобы неожиданно выскочить при нашем появлении. Была жара, и они, не зная, во сколько мы будем, просидели в этих бурках не один час. Когда мы наконец приехали, все вылезли такие замученные и вспотевшие, что было уже не до «пугания».
А.Ш.: Напились мы там по-страшному, и это как-то сгладило провал. На даче стояло огромное количество рыцарей – с латами и забралами. Друзья прятались в эти доспехи, хихикали, поили меня – расслабляли.
Н.Б.: Мы ходили купаться на речку. Жара наступила внезапно, а до того стояли морозы, и по воде плыли маленькие льдинки. Купальников, естественно, ни у кого не было, все полезли в реку в нижнем белье. Вылезли синими от холода, бросились в кусты – отжимать бельё. И только когда разделись, обнаружили, что кусты такие же голые, как и мы, – ни одного листочка и просматриваются насквозь. Чтобы согреться, Марк Захаров решил прокатиться по берегу и сел на детский трёхколесный велосипед. Его худые коленки торчали над головой. Колёса, конечно, сразу же увязли в песке. Тогда-то и родилась знаменитая фраза, которая вошла в наш лексикон. Сморщив нос, Марк проговорил: «Не очень».
А.Ш.: Через какое-то время мы пришли в гости к Лиле Брик, возлюбленной Маяковского, и её мужу Василию Катаняну. Плучек был приятелем Брик. Её буквально приносили в Театр сатиры на спектакли – она была уже в возрасте, но с абсолютно ясным и иронично-злым умом. И вот сидим мы – Валентин Николаевич с женой Зиной, Андрюша Миронов и я.
– Валя, у тебя хорошие ребята, – говорит она Плучеку. – Но почему Шура играет графа, а Андрюша – Фигаро? Шура же красивый.
Это при Миронове!
Что касается моей так называемой красоты, то она в молодости была совершенно не советской: надо было быть Николаем Рыбниковым, Георгием Юматовым, в крайнем случае Сергеем Бондарчуком или, на худой конец, интеллигентным Алексеем Баталовым.
Н.Б.: Мы не раз собирались в квартире Брик, увешанной фотографиями Маяковского и записками поэта ей, подписанными «Твой Щен». Последний раз я видела Лилю на одной из премьер Театра сатиры незадолго до её кончины (она умерла в 1978 году). Ярко-чёрные крашеные волосы, заплетённые в тонкую косичку, броская красная
