Шрифт:
Закладка:
Эти проблемы невозможно решить в одном абзаце. Кажется очевидным, что различия в наследственной или врожденной конституции существенно влияют на действие среды и воспитания; как иначе объяснить совершенно разные характеры и развитие братьев, несмотря на сходство происхождения и возможностей? И все же Гельвеций был на верном пути: в пределах, предписанных наследственностью, в поведении индивидов и групп могут происходить огромные изменения благодаря различиям в среде, воспитании и законодательстве; как иначе объяснить переход человека от варварства к цивилизации? Возможно, нам следует признать вслед за Гельвецием, что никто не действует сознательно более болезненным образом, чем его альтернатива. Но некоторые социальные инстинкты — материнская любовь, стадность, любовь к одобрению — хотя и не могут соперничать с индивидуалистическими инстинктами по общей силе, достаточно сильны, чтобы порождать альтруистические поступки еще до того, как человек осознанно взвесит удовольствие, боль или результат. Каждый из нас — эго, но некоторые из нас распространяют свое эго на семью, общество, страну или человечество. В этом смысле самые большие эго — самые лучшие.
В любом случае идеи Гельвеция побудили многих людей к размышлениям и действиям. Возможно, именно под его влиянием Ла Шалотэ начал свою кампанию по замене школ сельских священников и иезуитских колледжей системой образования, контролируемой государством. Государственные школы Америки восходят к предложениям Кондорсе, который называл себя учеником Гельвеция.64 Беккариа свидетельствовал, что труды Гельвеция вдохновили его на написание исторического призыва к реформе уголовного права и политики. Бентам заявлял: «Я обязан «De l'Esprit» Гельвеция значительной частью своих идей», включая утилитарный принцип поиска в морали и законодательстве наибольшего счастья для наибольшего числа людей.65 Национальный конвент 1792 года подтвердил свое понимание влияния Гельвеция на Революцию, присвоив его дочерям титул filles de la nation. Уильям Годвин положил в основу своего «Расследования политической справедливости» (1793) учение Гельвеция; а жену Годвина, Мэри Воллстонкрафт, побудило написать ее эпохальные «Права женщины» (1792) отчасти утверждение Гельвеция, что интеллектуальное неравенство между полами во многом объясняется неравенством в образовании и возможностях66.66
Многие современники Гельвеция противопоставляли его теорию всеобщего эгоизма доброте его характера и благожелательности его жизни. Мармонтель писал о нем: «Лучшего человека и быть не могло; либеральный и щедрый без показной наглости, благодетельствующий по доброте душевной».67 Гримм, редко щедрый на похвалы, описывал Гельвеция как «истинного джентльмена», справедливого, снисходительного, свободного от всякой недоброжелательности, хорошего мужа, хорошего отца, хорошего друга, хорошего человека68.68 Правдивыми были слова, которые Гельвеций написал в «De l'Esprit»:
Чтобы любить человечество, мы должны ожидать от него немногого…. Каждый человек, пока его страсти не заслоняют его разум, всегда будет более снисходителен в той мере, в какой он более просвещен….Если великий человек всегда наиболее снисходителен…если он льет на недостатки других снисходительный бальзам жалости и медленно обнаруживает эти недостатки, то это потому, что возвышенность его ума не позволяет ему излагать пороки и глупости отдельных людей, а только человечества в целом».69
В Воре и в Париже он прожил с женой и детьми идиллию преданности и счастья. В 1764 году он путешествовал по Англии и Германии, встречался с Юмом, Гиббоном и Фридрихом Великим. В 1770 году он участвовал в финансировании статуи Вольтера на Пигаль. Он умер в 1771 году, у его постели находились д'Гольбах и другие друзья. Его вдова, любящая его память, отказала всем претендентам на ее руку, включая Бенджамина Франклина. Она пережила мужа на двадцать девять лет, благополучно пережила революцию и умерла в 1800 году в возрасте восьмидесяти одного года.
II. АКСИЛИАРИИ
В третьей четверти восемнадцатого века к атаке на христианство присоединился целый рой мелких философов. Они трудились со всем усердием и энтузиазмом первых христиан, распространявших новое Евангелие, или испанских христиан, изгонявших мавров. Они извергали потоки трактатов и трудов, а когда их изобилие иссякло, они перевели всю антирелигиозную литературу, которую смогли найти, от Лукреция до Гоббса. Они разработали новый календарь святых и мучеников, канонизировали Юлиана Отступника и боготворили Помпонацци, Бруно, Кампанеллу, Ванини, Бейля и других жертв гонений. Они осуждали евреев не за то, что те взимали проценты по кредитам, а за то, что те породили христианство. Они свергли Иегову как чудовище жестокости, бога войны, первого из геноцидов. Они смеялись над первородным грехом и Богом, которому пришлось спустить себя на землю в образе сына, подвергнуть бичеванию и распятию, чтобы утихомирить гнев своего Отца, разгневанного женским желанием получить яблоки или знания. Они заклеймили крестовые походы как захват земель и торговлю. Они презирали Средневековье как Темные века, а готические соборы считали варварскими и гротескными. Д'Алембер отмечал вокруг него «некую экзальтацию идей», «брожение», «всеобщее шипение умов… [которое] с некой жестокостью сметало все, что стояло на его пути».70
Среди них был Жак Андре Найджон, которого Сент-Бёв назвал «фанатичным приверженцем атеизма»;71 Он приехал жить и работать с д'Ольбахом в качестве переводчика и редактора; вместе они опубликовали за десять лет тридцать книг, больших и малых, оригинальных и импортных, все против христианства; «в доме Господнем идет дождь бомб», — говорил Дидро.72 Другой друг д'Ольбаха, Николя Буланже, трудился над этим делом до самой своей смерти (1759) и оставил после себя рукопись под названием «Разоблаченная античность» (Antiquité dévoilée). Д'Ольбах хранил ее до 1765 года, когда главным министром стал Шуазель, дружественно настроенный к философам; тогда он отправил ее в печать с пламенным предисловием Дидро. Религия, говорил Буланже, возникла из страха первобытного человека перед наводнениями и другими, очевидно, сверхъестественными катастрофами; она была организована священниками и королями в рамках заговора с целью освящения тирании в обмен на тираническое принуждение к ортодоксальной вере; и человечество никогда не выберется из этого темного заговора, кроме как следуя свету разума вопреки священникам и королям.73
Более важным был Андре Морелле, еще один выходец из иезуитов, еще один аббат, блуждающий в рядах повстанцев. Он родился в 1727 году и прожил достаточно долго, чтобы мадам Неккер назвала его «медведем», который, тем не менее, «обладал