На том и порешили. Накануне отъезда отдали визит герцогу. В качестве дара Людвиг II передал для государя и государыни четыре статуэтки, символизирующие Весну, Лето, Осень и Зиму, прекрасный образец мейсенского фарфора из соседней Саксонии. Герцог что-то такое почуял, но жена его скончалась два года назад, и некому было просветить взволнованного отца. Наши путешественники, естественно, молчали и лишь посматривали на царевича и принцессу.

– Как вам понравился Дармштадт? – тоненьким голоском спросила высокая, стройная девочка, изящная до хрупкости.

– Очень, очень понравился, принцесса. Это замечательный город!

– Вы уже видели Майн? – вежливо спросила она то, что, вероятно, научили ее спросить.

Тихая, послушная девочка смотрела на него голубыми чуть навыкате глазами, в которых не было ни облачка, ни горестей, ни сомнений.

– Да, принцесса, я видел Майн. Мы даже плавали по нему на лодке.

– В России, наверное, есть реки больше Майна, ваше императорское высочество? – спохватившись, добавила она, и так мило изогнула бровки, что он едва подавил в себе желание притянуть и расцеловать ее милое, лилейно-белое личико с нежным румянцем.

– Да, принцесса, в России много больших рек. Но Майн очень красив…

Судьба его была решена. Ему было двадцать, ей – четырнадцать.

7 сентября 1840 года Мария прибыла в Петербург.

Карета въехала во внутренний двор Зимнего дворца и остановилась у парадного подъезда. Принцессу вышли встречать сам государь, наследник и все придворные чины.

На Марии был голубой шлейф, весь вышитый серебром, и белый шелковый сарафан, перед которого также был вышит серебром; вместо пуговиц были бриллианты с рубинами; с головы спадала серебром вышитая вуаль; на голове и шее принцессы были бриллиантовые уборы. Хотя наряд был известен встречающим, потому что готовился в Петербурге, весь вид Марии, ее чарующая молодость, романтическая восторженность, робость и волнение подкупили всех. Принцессу при дворе одобрили.

Пошли недели праздников. Один за другим следовали балы у наследника, у великих князей. Тетка Елена Павловна устроила в Михайловском дворце особенно изящный праздник в честь невесты и жениха. Ездили в театр. Было весело.

Только перед тем женился Паткуль. Тезка наследника долго ухаживал за девицей Марией Александровной, урожденной маркизой де Траверсе, описывал царственному другу ее белое кисейное платье и пунцовый цветок у пояса. Сокрушался, когда на его просьбу о танце она небрежно перелистывала маленькую книжечку в оправе из слоновой кости (в таких дамы записывали, на каком балу с кем и что танцуют) и с сожалением отказывала. Мария Александровна пользовалась успехом. Как-то раз к ней подступили пятеро кавалеров, клянясь, что она всем обещала танцевать мазурку. Пятерым пришлось тянуть жребий, Паткуль не вытянул, и – она вдруг огорчилась… Вечером на расспросы тетушки, весело ли было на балу, она отвечала так рассеянно и невпопад, что та сначала удивилась, а потом заключила: «Да вы не на шутку втюрились друг в друга!» – «Как вам не стыдно, тетушка!» – с искренней укоризной сказала Мария Александровна, но через два месяца уже стояла под венцом.

Того же ждал наш Александр со своей Марией Александровной, ибо такое имя она получила при крещении. 5 декабря состоялось таинство миропомазания, 6 декабря – обручение. Свадьба наследника была назначена на 16 апреля 1841 года.

Все радовало и умиляло его в Марии. У юной невесты вдруг выпала на изумительно белом и нежном лице сыпь, перепугав весь двор. Оказалось, страдая от своей застенчивости и смущения, она боялась разочаровать наследника и строгого отца его, мучилась, плакала по ночам в спальне и – желая устранить к утру предательскую красноту у глаз – открывала форточку и под холодным воздухом остужалась. Болезнь невесты нисколько не охладила чувств Александра, напротив, он еще больше привязался к милой девочке, а уж та была окончательно покорена. Николай Павлович поначалу присматривался к Марии, а поняв ее, полюбил от души, не уставал проявлять о ней свою заботу и внимание.

И настал день свадьбы.

Александр сиял. Никогда мир не казался ему таким радостным и открытым счастью. Хотелось верить в долгие неомрачимые ничем годы впереди… После некоторых колебаний он надел не привычный гусарский, а казацкий мундир. Невеста была в том же наряде, в котором прибыла ко двору, разве что прибавилось бриллиантов. На голове ее возлежала бриллиантовая диадема, серьги, ожерелье и браслеты также сверкали бриллиантовым блеском. С плеч невесты ниспадала пунцовая бархатная мантия, подбитая белым атласом и отороченная горностаем.

Собирала ее сама императрица. С печалью и радостью смотрела Александра Федоровна на эту немецкую девочку, очарованную волшебным блеском царского двора и ничуть не представлявшую, что ожидало ее. Александра Федоровна начала было внушать девочке, что за блеском царской жизни стоят жесткие обязанности, но та лишь послушно кивала, не в силах понять ни слова. «Хорошая девочка, – подумалось императрице. – Оценит ли ее Сашка…» Она приказала принести померанцевых цветков и приколола два на груди у невесты.

Белые цветки, традиционный символ невинности и чистоты, совсем потерялись среди блеска и сверкания сотен бриллиантов, и фрейлины посоветовали их убрать. «Пусть останутся!» – приказала Александра Федоровна.

В Большой дворцовой церкви любопытные вовсю разглядывали невесту, ее парад, заметили и померанцевые цветки и принялись гадать, что значить могут они для судьбы будущей русской императрицы…

После обряда венчания был парадный обед. На следующий день – бал для особ первых трех классов, купцов первых двух гильдий и иностранных купцов. И снова бал, а потом молодые сбежали в Москву, оттуда в Петергоф, где снова начались балы, веселое времяпрепровождение, наезжало множество гостей.

Семнадцатилетней Марии Александровне такая жизнь очень нравилась. И сама она всем нравилась, легко войдя в царское семейство и встретив доброжелательное отношение. Но видного места не заняла. Была она добра, сентиментальна и робка. Померанцевый цвет определил ее жизнь, внешне блестящую, но вскоре наполнившуюся глубокими сердечными огорчениями.

А Александр взрослел, и все новые обязанности возлагались на его плечи. В сентябре 1840 года он был произведен в генерал-лейтенанты, в апреле следующего года назначен шефом Александровского Брестского кадетского корпуса. Летом 1841 года он впервые на глазах отца командовал на учениях дивизией и корпусом. Действовал, как учили, но впервые ощутил охлаждение к военному делу. Но то было мимолетное настроение, о котором чужие не узнали. В 1844 году он был назначен командиром всей гвардейской пехоты.

Николай Павлович внимательно присматривался к наследнику. То самое, за что ругал его в детстве, вновь лезло наружу – леность, готовность отступать перед трудностями, слабость к удовольствиям всякого рода. Раз, заехав к нему на дачу под Петергофом и застав его среди дня играющим в карты с Адлербергом, он разбранил его и тотчас уехал. Отъехав несколько, велел кучеру повернуть назад. Легким шагом он взбежал по ступенькам дачи, опережая метнувшегося камердинера, свернул в гостиную – а там продолжалась игра. Надавав сыну пощечин, он уехал в бессильном гневе.