оседлыми народами. Поэтому вплоть до середины XVIII в. освоение русскими Сибири осуществлялось с использованием северных морских и речных путей сообщения – двигаться на восток через степи было слишком опасно. И мы видим, что вплоть до расцвета своего имперского военного могущества Россия полагалась на те же навыки, что возникли и применялись в первоначальный период освоения Волго-Окского междуречья и территорий, расположенных от него к Северу и Северо-Востоку. Это, несомненно, способствовало дальнейшему закреплению в русской внешнеполитической культуре особого восприятия, например, рек, о чем мы поговорим немного ниже.

И, наконец, в-третьих, важную роль сыграло само положение Москвы на пространстве Русского Северо-Востока, где ей пришлось в течение длительного времени конкурировать с другими землями-княжениями, а также концентрировать в своих руках управление взаимоотношениями с соседями Руси[142]. Московская дипломатия и военное искусство развивались в особых географических условиях, что также выработало устойчивые привычки, присущие русской внешнеполитической культуре. Так, например, сравнительная удаленность Великого княжества Московского от границ Русских земель с иноземными соседями способствовала восприятию территорий за пределами административного ядра как пространства для маневра. Принципиальным в таких условиях становится удержание именно источника основных экономических и военных сил государства, наличие которых означает возможность вернуть утраченные в результате неудачного стечения обстоятельств пространства. Такое восприятие географии сочеталось на протяжении первых столетий после кризиса середины XIII в. с объективным увеличением значения Москвы как поставщика силовых ресурсов, необходимых для выживания всего русского народа.

Согласно определению В. П. Семенова-Тян-Шанского, «география – это наука антропоцентрическая, является „гуманитарным естествознанием“, т. е. ее основное значение определяется именно во взаимодействии с деятельностью человека на определенной территории. Это помогает нам понять связь между природной средой и возникающей в ней социальной организацией – народом и его государством, культура которых неизбежно сохраняет отпечаток физических условий в ареале своего возникновения и первоначального накопления сил, необходимых для сохранения свободы в отношениях с другими народами»[143]. И первоначальная русская география, включая климат и топографические особенности, определяет нашу внешнеполитическую культуру не меньше, чем общее геополитическое положение России. В первую очередь потому, что они влияли на хозяйственное и социальное взаимодействие и ставили, таким образом, наиболее важные задачи государства. Но также поскольку ранние топографические условия Великороссии заложили определенные привычки к использованию местности во взаимодействии с другими народами.

Базовый великорусский ландшафт – это не знающее внешних физических пределов и покрытое реками открытое пространство, в равной степени опасное с точки зрения внешних угроз и приспособленное для непрерывного территориального расширения, когда для этого есть возможности. В этих условиях, по определению историка Валентина Бочкарёва, политика государства (московских князей и русских царей) шла за «продвижением широких масс населения, интересы которого в этом отношении совпадали с династическими стремлениями»[144]. Совокупность географического контекста внешней политики определяется размерами пространства, которое государство может использовать в отношениях со своими соседями, его орографией и гидрографией. Прежде всего это имеет значение в вопросах войны и мира, поскольку «сражения, выигранные на незначительной по размеру территории, имеют больше шансов оказаться решающими, чем те же битвы, но выигранные на границе обширного театра военных действий, в пределах которого побежденные могут отступить вглубь, возвратиться на собственные земли, чтобы перегруппироваться»[145].

Стратегическая культура Европы сформировалась в условиях, когда расстояние от столицы государства до его границ было, за редкими исключениями, крайне незначительным. В России эта проблема преодолевалась по мере «собирания земель» в рамках параллельного протекания внутриполитического процесса и отношений с соседями. И уже ко второй половине XV столетия в распоряжении московских князей были достаточно большие оперативные просторы. Надо отметить, что такими же преимуществами располагали наши основные противники – Золотая Орда, Великое княжество Литовское и королевство Швеция. В уязвимом положении находился только Ливонский орден, занимавший узкую полоску современной Прибалтики между землями-княжениями Руси и Балтийским морем. Таким образом, формирующееся Русское государство и его самые опасные конкуренты находились в равных геополитических условиях в том, что касается влияния географии на результаты военных столкновений. И ни одно сражение между ними не могло привести к решительному результату, поскольку за спиной у побежденных оставались значительные территории для перегруппировки. Это также сказалось на русской стратегической культуре и оценке достижимых целей войны: они практически никогда не могут иметь ультимативного характера и заключаться в полном торжестве над противником. Сражения всегда имеют приграничный характер, но по их ходу граница сдвигается, и окончательный результат может быть достигнут только в итоге совокупности достижений, ни одно из которых не представляет собой решительной победы. То, что Россия крайне редко исходит из задачи полной и окончательной нейтрализации своего противника, также является продуктом влияния особых географических обстоятельств, в которые велась наша внешнеполитическая деятельность на этапе первоначального накопления сил.

Нельзя при этом сказать, что особенно благоприятствующими были климатические условия, в которых непрерывное территориальное продвижение русского народа набирало силу в XIV–XV столетиях. Они в действительности были одними из самых суровых среди тех, которые возможны на пространстве Евразии. Адаптация к этим условиям заложила основу того, что сейчас Россия остается государством с наиболее высокой концентрацией населения в настолько высоких широтах. После разгрома населенных восточными славянами территорий в результате татаро-монгольского нашествия в середине XIII в. новый очаг русской государственности возникает там, где, по выражению Н. В. Гоголя:

«Местоположение, однообразно-гладкое и ровное, везде почти болотистое, истыканное печальными елями и соснами, показывало не жизнь живую, исполненную движения, но какое-то прозябание, поражающее душу мыслящего»[146].

Примерно так же оценивает природу Великороссии классик российской исторической науки С. М. Соловьев:

«Печальная, суровая, однообразная природа не могла живительно действовать на дух человека, развивать в нем чувство красоты, стремление к украшению жизни, поднимать его выше ежедневного, будничного однообразия, приводить в праздничное состояние, столь необходимое для восстановления сил»[147].

Согласны мы или нет с такими меланхолическими оценками топографии Северо-Восточной Руси, но именно топография указывает на основную особенность жизненного пространства, где, с точки зрения Преснякова, «соотношение между количеством населения и размерами заселяемого пространства оставались неблагоприятными для интенсивной хозяйственной и социальной культуры»[148]. Другими словами, территории, занимаемые русскими людьми с целью обеспечить свои элементарные потребности, были всегда слишком велики для того, чтобы настолько незначительное население могло создать там нечто подобное по интенсивности социальной жизни тому, что было в Европе, Восточной или Южной Азии.

Демографическая проблема России не является исключительно результатом потрясений XX в., хотя они тоже внесли свой трагический вклад – население Русского Северо-Востока было традиционно незначительным, а обогнать по этому показателю, например, Францию мы смогли только в результате первого раздела Польши в конце XVIII столетия. Однако хронический недостаток людей