котором подошла Ксюша. – Он ушёл из семнадцатого убежища в дикари, и больше от него ни слуху, ни духу. А какой был умный мужик! Его съели, наверное. Точно съели, как только заговорил с дикарями о генетических сдвигах!

– Такого не съешь, подавишься. Он сам кого хочешь съест. Помнишь, когда на твой день рождения он высказал гипотезу абсолютного каннибализма? – Кощей как всегда избегал смотреть в глаза собеседнице.

– Не вспоминай, блевать тянет. Да и дней рождений мы сейчас не отмечаем. Глупо это как-то в Арктиде… Всё-таки я никогда не пойму, что их толкает уходить из убежищ на полевую работу? Мы в безопасности, среди своих, обеспечены на полвека вперёд. А что снаружи? – незнакомка небрежно махнула в сторону окон. – Пустошь, грязь, деградация, веруны. Нет, милые, я не из Робинзонов, и не из апостолов, чтобы тосковать по «настоящей жизни» и уходить «в люди». Мне всегда нравилось на своём месте. Не того ты человека нашёл, чтобы три дня трястись на скотовозе в Башню. И ради чего? Ты же не одну учёную степень имеешь, биолог, не мог заранее объяснить девочке, что такое менструация?

– Дело сложнее, – спрятал глаза Кощей, когда отпивал из кружки. – Я забыл, кто она, не учёл особенностей воспитания, забыл, что дети взрослеют, забыл, что они не колбы из лаборатории и без присмотра не могут, забыл, что у меня в Башне вообще есть ребёнок.

– Подросток.

– Хорошо, подросток. Она ведь появилась у меня слишком внезапно. Сначала я вовсе не знал, что с ней делать.

– Отправил бы к нам, за чем дело стало?

– Собирался.

– Ну, и чего не отправил? В Арктиде уйма старых шизофреничек – на лицо тридцать лет, по паспорту сотня с хреном – залюбили бы до смерти!

– Не нашёл времени. Пока реанимировал, пока подращивал, пока решал накопившееся проблемы… потом, хлопот она не доставляет, только если заберётся куда-нибудь или заболеет. В остальном – вполне самостоятельная особа.

– Что, одиночество заело? Ягиню себе решил вырастить? – фыркнула гостья. – Знаешь, а не зря взялся! Даже когда она спит – настоящая раскрасавица! Ножки длинненькие, бровки чёрненькие. Они ведь все миленькие ангелочки, правда с зубками.

Ксюша не всё поняла, но ей стало приятно. Никогда прежде её красоту никто не оценивал! Да и сама гостья выглядела ничего себе: Ксюша бы от такого красного халата не отказалась!

– Хватит, Белла, не смешно, ни капли, – мельком посмотрел Кощей на собеседницу.

– Да, смешного тут мало, – вполне серьёзно ответила Белла. – Ты ведь тоже не Робинзон, Эдик, зачем тебе Пятница? Заперся в Башне, какие мысли у тебя в голове – никто не знает, всё исследуешь, интригуешь, сам политик, колдун; одичал, зарос как шаман, перья птичьи, вон, в волосы заплетаешь, но к людям в пустоши ни ногой. Это тебя после Максима так развезло?

– Максим умер. Давно, – мрачно сказал Кощей и потемнел, Белла задела его за больное. – Максим умер из-за людей, но и ради людей, когда пробудил в себе чувства. А мы в Арктиде что, уснули? Легко говорить: «Жизнь снаружи – сплошная тьма, деградация, настоящий мир рухнул!», а мир поднялся и ползёт – на коленях, на четвереньках, но только в Арктиде время застыло! Кто в поле работает, тот видит: старое не вернуть, но строится новое, по-особому. До Второго Мора, возьми, политики не было, грызлись между собой, каждая община сама по себе выживала, а теперь в Крае есть полисы власти, идеи, общины объединяются – вот тебе и фундамент для нового мира. Сидеть по убежищам и твердить, что всё вокруг чёрное, ничего не построишь – всё равно что как страус прятаться головой в песок.

– Выходит, я страус, по-твоему? – засмеялась Белла и спела песенку. – «Я страусё, я страусё, я робкий страусёнок!». Всё равно, зря ты меня пригласил. Из меня плохая нянька. Детей у меня своих нет и не будет, возиться с ними я не умею и не хочу. Протеомикой, знаешь ли, без меня в Арктиде никто не займётся, я последний специалист. Пригласил бы к себе какую-нибудь бабку из местных. Что у тебя по деревням мало шпионов рассажено? Взяли бы и нашли! Скоро Зима, если выпадет снег, начнутся морозы, то обратно я в тринадцатое убежище не попаду до весны. Да что там до весны, считай до самого лета! Извини, Эдик, но до лета сидеть в твоей Башне я не собираюсь. Мне тут голову, между прочим, едва не прострелили – слишком дурные воспоминания.

– Чужим нельзя в Башню. Да и в Арктиде я ни в ком настолько не уверен, как в тебе.

– О, доверие – ценю.

– Не смейся. Сколько нас осталось из тех, кто стоял у истоков Арктиды? Ты, Марина и я – вот и всё, пожалуй. Побудь с Ксенией хотя бы пару недель, – Узник впервые сосредоточил утомлённые глаза на Белле. – Меня начинают терзать лишние мысли. Знаешь, бывает, ты ошибаешься во время эксперимента, делаешь что-то неправильно, но несмотря на оплошность эксперимент развивается положительно, ошибка превращается в нестандартный подход. Когда Ксюша заболела, да ещё эти месячные проклятые… Мне нужен ещё один наблюдатель, кто сделает правильный вывод из новых данных и скорректирует ход эксперимента.

– Она ведь живой человек, Эдик, – заметила Белла. – Боишься неожиданностей от подопытных? А ведь один из этих подопытных неожиданно предсказал тебе предательство Марины и Раскол, если не помнишь. Ну, да бог с тобой, у тебя что ни человек, то фигура.

– Ксюша не просто фигура. Она из саркофага с кодом «НО».

– Ты серьёзно? Значит она правда, как Максим… – задумалась Белла.

– Нет, они совершенно разные.

– Всё равно, тебе сильно повезло, что не «ДВ»: не зарежет и не съест тебя, когда вырастет. Откуда вообще взялся саркофаг с Повелительницей в этом тошнотном городе? Они ведь все были в лаборатории Марины. Сколько их там, двадцать два?

– Двадцать три. Призрак, который должен был доставить саркофаг в убежище, зачем-то остался здесь, двадцать лет прожил с контейнером в подвале, непонятно, чего хотел. Наверное, подключил генератор к системе жизнеобеспечения, но потом с местными что-то не поделил. Его убили, когда он почти приволок саркофаг к моему порогу.

– Двадцать лет в подвале? Вот чокнутый! Хотя, одним сумасшедшим Робинзоном больше, одним меньше – ничего